Досифей. Марфа, дитя мое ты болезное! Меня прости! Из грешных первый аз есмь! В Господней воле неволя наша. Идем отселя. Терпи, голубушка, люби, как ты любила; и вся пройденная прейдет…»

Шаляпин внимательно обвел всех взглядом, никто не скрывал свое восхищение услышанным и увиденным редкостным зрелищем… Ходили в артистической среде легенды, что Шаляпин на одном из вечеров у Римского-Корсакова спел всю оперу «Моцарт и Сальери», и за Моцарта и за Сальери; слышали и о том, что на другом вечере спел всего «Каменного гостя», но то, что увидели и услышали, превосходило все легенды, поразив всех присутствующих способностью с волшебной неотразимостью перевоплощаться не только в привычные для себя мужские роли, как Досифей, но и столь разные женские роли, как Сусанна и Марфа.

– Евгения Ивановна! Марфа неоднотонна, она воплощает в себе многогранный женский характер, она не только умеет любить, но и держит на груди кинжал, постоянно зная об опасности, ей грозящей: и от князя Голицына, и от Андрея Хованского, полюбившего другую, «…ты, как тать, подкралась ко мне воровским обычаем, ты из сердца похитила скорбь мою!» – это резкий и грубый окрик Марфы, попробуйте это произнести, уперев руки в бока, вызывающе сыграйте! Разве вы не читали Мережковского?

Евгения Ивановна кивнула, что читала, но почему она должна играть Марфу по Мережковскому, а не по Мусоргскому…

И спела еще раз точно так же, как и перед этим, не огрубляя созданный ею образ Марфы.

– Ведь это же скучно! Голые ноты! Что такое? Слезы? Разве вы не знаете, что Марфа плакать не станет? – громко и отчетливо раздался голос Шаляпина от режиссерского стола в темноте партера.

Збруева встала и ушла со сцены. Шаляпин мрачно пошагал за ней.

– Вы поймите, Федор Иванович, я не могу исполнять свою Марфу по Мережковскому, в нехитрой песенке своей «Исходила младёшенька» она изливает свое наболевшее сердце, изнывающее от любви по Андрею Хованскому, увлекшемуся Эммой… Артистка не должна нарушать согласованности написанной автором музыки с текстом. Это прежде всего. Для придания верного характера своей героине я читала те же источники, печатные труды и критические статьи, что и Мусоргский, отсюда мой грим, внешность, походка, настроение в отдельных местах роли. Если не придерживаться Мусоргского, может получиться разнобой. Музыка будет плакать, рыдать, а текст заставит произносить бранные слова и проклятия. – И столько горячей убедительности звучало в словах Евгении Ивановны, что Шаляпин отступился от нее и произнес вслух:

– Передо мной все время стоит вопрос: может ли Марфа в этом месте пустить слезу или же Марфы не плачут? Одно время я был убежден, что не надо вкладывать выражения в эту песню «Исходила младёшенька», а просто, чуть ли не вполголоса ее напевать.

– И я старалась петь так, как вы, Федор Иванович, хотели, но мне это не удается вполне, как я ни старалась. Если бы Марфа была не одна, то, вероятно, вовсе не пела бы этой песни или, во всяком случае, не исповедовала бы своей тоски на людях и слез бы не роняла. Но раз она совершенно одна и никто ее не видит, то почему ей и не выплакать своего горя. Она хоть женщина сильная, но все же женщина, к тому же любящая, к тому же страдающая.

– Может быть, может быть… Через несколько дней мы повторим эту сцену.

На другой день в одной из газет появилась заметка об этом инциденте: артисты на репетициях возражают Шаляпину, который по своей горячности не может убедить артистов в своей правоте. Так что вряд ли «Хованщина» будет достойно поставлена в ближайшее время.

Вскоре после этого эпизода вновь репетировали ту же сцену из третьего акта. Збруева пропела по- своему «Исходила младёшенька», пропела убедительно и превосходно. Из темноты партера из-за режиссерского стола послышался рокочущий чудный бас:

– Браво, браво, Евгения Ивановна, просто превосходно!

Репетиции продолжались…

21 октября в «Петербургской газете» появилась заметка о постановке «Хованщины» и об участии Шаляпина в качестве режиссера: «Опера ставится по настоянию Шаляпина, горячего поклонника таланта Мусоргского… Знаменитый артист не только исполняет в «Хованщине» роль Досифея, но принимает еще большее участие в постановке. По отзывам артистов, Ф.И. Шаляпин – удивительный режиссер. Все свои замечания он подтверждает примерами – исполняя за других «по-шаляпински» отдельные места их партий. Артисты с полным пониманием прислушиваются к указаниям Ф.И. Шаляпина: никто не считает для себя обидными замечания великого мастера».

Через неделю все та же газета взяла интервью у артистов, занятых в опере, все с тем же вопросом: Шаляпин-режиссер?

Главный режиссер Мариинского театра, некогда превосходный баритон И.В. Тартаков сказал:

– Шаляпин-режиссер – это что-то невероятное, недосягаемое… То, что он преподает артистам на репетициях, надо целиком записывать в книгу. У него все основано на психике момента. Он чувствует ситуацию сразу умом и сердцем и при этом обладает в совершенстве даром передать другому свое понимание роли. Мы все, и на сцене и в партере, внимаем Шаляпину, затаив дыхание… Шаляпин одинаково гениален в показывании и сценической и музыкальной стороны роли.

Иван Ершов, исполнитель роли князя Голицына, тоже дал восторженный отзыв о репетициях с Шаляпиным:

– Шаляпин великолепно ставит оперу. Правда в искусстве одна, но нужно суметь понять правду. Шаляпину дано от Бога понимать эту правду и сообщать другим. С ним нельзя не соглашаться артисту, который сам умеет чувствовать правду… Вот он показывает, как нужно спеть фразу Марфе. Лицо – чисто женское, фигура сразу делается меньше, жесты, поза – женские. Поворачивается к Досифею – и вдруг на ваших глазах худеет, глаза впали, голос другой, поет совсем не тот человек, что за минуту напевал Марфе… Если бы ему дали возможность поставить весь наш репертуар, на какую высоту вознесся бы Мариинский театр…

Василий Шаронов, исполнитель роли Ивана Хованского, полностью принял постановку Шаляпина:

– Замечания и показывания Шаляпина настолько интересны, что им внимаешь всем существом. Тут