каким-нибудь орденочком или хоть бы медалишкой… Что-нибудь язвительно-саркастическое: дескать, более пятнадцати лет нахожусь на службе в императорских и московских театрах, с великим долготерпением слежу за наградами, коими пользуются даже капельдинеры вышеназванных театров, получают ежегодно ордена, медали и прочие регалии, получают эти регалии буквально все… Что же еще нужно сделать в оперном театре, чтобы заслужить этот орденок? Благодаря каким темным интригам конторы и других лиц, которые этим занимаются, я лишен знаков отличия… Так что покорно попрошу представить меня к наградам и выдать мне какой-нибудь орденок за № конторы и приложением печати. Боюсь, не поймут моей искренней просьбы, подумают, что я насмехаюсь над ними… Вот беда-то, не могу я быть хорошим для всех службистом, видно, так уж на роду мне писано: Горькому угодишь, Теляковский обидится; Теляковскому потрафишь, Горький всколыхнет против меня всю свою рать… Быть самим собой – вот счастье артиста.

Так хочется порой остаться одному, а не получается… Народищу бывает всякий день уйма, то с тем, то с другим, и как ни вертись, волей-неволей надо, так или иначе, на все отозваться и что-то переговорить. Правда, разговоров и большинство людей никчемных, а все-таки ничего не поделаешь, слушаешь, киваешь, обещаешь… Вот совершенно забыл переговорить с Теляковским о Палицыне… Покинул театр Крушевский, следовательно, должность дирижера и инспектора оркестра освободилась, на это место претендует мой старый приятель из провинции, человек в высшей степени скромный, работящий, аккуратный и недурной музыкант… Почему же не похлопотать за хорошего человека, тем более он уже подал прошение зачислить его на эту должность… Но нет времени, всего не упомнишь, крутишься, как белка в колесе…

Придется из Лондона написать Теляковскому, пусть будет внимательнее к моему знакомцу…»

Начались спектакли… «11 июня, 24-го по европейскому времени, после первой же картины «Бориса Годунова» раздались оглушительные аплодисменты, восторженные крики «Браво!». Опера шла со все возрастающим успехом. А в последнем акте спектакль принял характер победы русского искусства, характер торжественного русского праздника. Выражая свои восторги, англичане вели себя столь же экспансивно, как и итальянцы, – так же перевешивались через барьеры лож, так же громко кричали, и так же восторженно блестели их зоркие, умные глаза», – вспоминал этот день Федор Иванович Шаляпин.

Все разговоры о холодности и чопорности англичан оказались далекими от действительности. И Шаляпин в этом убеждался каждый раз, бывая и в гостиной премьер-министра, и в беседах с очаровательными светскими дамами, и в разговорах с мастеровыми, театральными плотниками. Везде он был на высоте своего положения, везде он был самим собой, представляя великое искусство великой страны. Но «без курьезных случайностей жизнь моя никогда не обходилась», – вспоминал сам Шаляпин. Не обошлось без курьезов и в Лондоне. После успешных выступлений посыпались к нему в отель приглашения посетить тот или иной дом. Как правило, приглашали его богатые и знатные фамилии, но приглашения, конечно, были написаны на английском языке. Если бывал у него в это время знающий язык, то Шаляпин записывал приглашение и бывал в этом доме; если же приносили приглашение, когда он бывал в одиночестве или с Исайкой Дворищиным играл в 66, то это приглашение откладывал и вскоре забывал про него под ворохом новых приглашений. Вскоре пришел к нему знакомый, знавший английский язык, и сообщил Шаляпину, что среди этих писем есть и приглашение на завтрак от госпожи Асквит, жены премьер-министра Герберта Генри Асквита. На пять дней Шаляпин опоздал к завтраку премьерши…

«Что делать? По законам вежливости я должен был извиниться. Обратился к дамам, подругам госпожи Асквит – во всех трудных случаях жизни лучше всего помогают дамы! Они устроили так, что госпожа Асквит извинила мне мою небрежность и все-таки пригласила на завтрак к себе…» – вспоминал Шаляпин. А дочери Ирине 29 июня он писал: «…Английская жизнь, ее порядок ставят меня в такое положение, к которому я, конечно, не привык, и поэтому приходится немного уставать, а именно: здесь мне пришлось познакомиться с очень многими англичанами, – они приглашают меня на завтраки, обеды, чаи и ужины. Поэтому приходится рано вставать, отвечать на разные письма и ездить, кроме того, с визитами. Английского языка я, конечно, совершенно не знаю, и хотя все мои знакомые говорят по-французски, однако я чувствую себя не очень ловко и поэтому нынче зимой хочу учить английский язык, что также советую и вам всем, – кажется мне, что это самый необходимый язык, и потому нужно, чтобы вы все – Лида, Таня, Федя и Боря – учились по-английски. Передай им это…»

По словам Шаляпина, русская опера в Лондоне имела «огромный, огромный успех», «успех мы имели такой, который можно назвать уже триумфом. Англичане прямо сошли с ума, они кричат «браво» и вызывают артистов гораздо больше и сильнее, чем даже в Москве и Петербурге. Газеты все переполнены восторженными статьями об нас, обо мне и об русской музыке, высказывают досаду, что не приглашали в Лондон меня раньше, и об этом очень сожалеют. Когда я все это слушаю… я, конечно, страшно радуюсь и за себя, и за русское искусство вообще, и чувствую себя, конечно, очень гордым. Значит, думается мне, не все уж у нас в России так плохо, как думают большинство иностранцев, а есть что-нибудь и хорошее, и даже очень хорошее…».

И Шаляпин уже подумывал о том, как провести отдых… То ли снова поехать на Капри, к дорогому другу Алексе, то ли поехать в Россию в деревню Ратухино, где отдыхали его дети с Иолой Игнатьевной, то ли выписать в Лондон Марию Валентиновну с детишками, где-нибудь поселить их недалеко от Лондона, на берегу моря, может их часто видеть и вместе с тем все сохранить в тайне, что, конечно, очень важно для Лондона. Но как ехать в деревню… До следующего выступления в Довиле, во Франции, всего лишь две недели, и Иола Игнатьевна резонно написала, что он только устанет в дороге, потратит на дорогу восемь дней, а за пять-шесть дней в деревне не успеет отдохнуть, как надобно будет возвращаться… Это ж одно недоразумение и досада. «И в деревне не посидишь с ребятами, и не отдохнешь, а только устанешь… Вот и думай, что делать после выступлений… Нет, уж потерплю еще в Европе до 15 августа нашего, а там приеду в Ратухино… Оно, конечно, досадно, что приеду к концу летних каникул моих ребятишек и они уже будут собираться в город, но, видно, ничего не поделаешь, раз взялся за работу, так надо делать, а работа моя, к сожалению, бродячая, то туда надо ехать, то в другую сторону. Очень это мне надоело, а ничего не поделаешь, нужно и для дела, и для денег, много надо заработать – муха их укуси. Надо, чтобы у детишек, когда они подрастут, было что-нибудь в кармане на черный день… Репетиции, знакомства, визиты, завтраки, обеды, спектакли, знакомые, интервьюеры, газеты – как все это надоело, тратишь такую уйму времени, что просто беда… Отдохнешь только тогда, когда скажешь, что заболел… И как хорошо в этот день сидеть дома и никуда не выходить».

Думал и надеялся, что на триумфальной ноте и закончатся лондонские спектакли. Тем более гром аплодисментов во славу русского искусства долетел до королевского дома, и король, бывший на юге Англии, сообщил о своем желании послушать «Бориса Годунова» в исполнении Шаляпина, пришлось давать еще один спектакль, внеплановый. Но, может быть, и хорошо, что так случилось…