внушал… Так что нет оснований волноваться за сегодняшний спектакль…

И последующие дни настроение Шаляпина оставалось неустойчивым: то бурно радовался, глядя на возню малышей, серьезные занятия подрастающих девушек, то вспоминал Петербург, Марию Валентиновну с ее крошечной Марфой… Не так жизнь устроена, как бы хотелось, но ничего не поделаешь, приходилось терпеть.

6 октября – «Русалка»… Все привычно, нормально развивается действие, но что это? Наташа, молодая артистка Балановская, с которой ему еще не приходилось петь, затянула темп, дирижер Авранек не поправил ее, Мельник – Шаляпин задыхался от затянутого темпа и в ярости начал отбивать ногой необходимый ему темп, помогая дирижеру найти нужный по ходу действия такт.

Кое-как закончили акт. Шаляпин понимал, какую бестактность он совершил. И, оправдываясь, сказал встреченному главному режиссеру Василию Саввичу Тютюннику:

– Ведь я прав был? Это не темп! Я не могу так петь!.. – Шаляпин еще не остыл от волнения, хотя и не думал вовсе о возмездии дирижеру, который тут же остановился и хотел мирно поговорить с Шаляпиным, который конечно же нанес ему оскорбление своей выходкой на зрителях.

Шаляпин ждал какого-то объяснения со стороны Авранека или Тютюнника, но ни тот и ни другой ничего не сказали ему. Только Тютюнник неопределенно улыбнулся, махнул рукой, дескать, что с тебя спрашивать, скандалиста и смутьяна, и ушел за кулисы, Авранек хотел что-то сказать, но тоже махнул рукой и ушел отдыхать.

– Да вы, господа, не режиссеры, а турецкие лошади! – в ярости сорвалось у Шаляпина. – Черт с вами, пойте без меня… Ухожу из театра… Ноги моей здесь больше не будет…

И сразу эта фраза про турецких лошадей понеслась по театру, вызывая разные толкования, иронические улыбки, смешки.

Шаляпин оделся и уехал домой, а заведующий московской конторой Сергей Трофимович Обухов, недавно назначенный на эту высокую должность, звонил о скандале Владимиру Аркадьевичу Теляковскому, который тут же посоветовал направить к Шаляпину Шкафера и Нелидова для улаживания конфликта.

Шкафер и Нелидов еле-еле уговорили Шаляпина закончить оперу, иначе разразится такой скандал, что никому несдобровать.

Да и виноват ли зритель… И когда Шаляпин вернулся в театр, скромный артист В. Осипов, одетый Мельником, готов был заменить Шаляпина. Не удалось: Шаляпин триумфально завершил спектакль.

На следующий день Шаляпин узнал, что Авранек отказался дирижировать «Фаустом» и вообще всеми спектаклями с его участием, а дирижеры Большого театра Сук и Федоров в знак солидарности поддержали заявление Авранека и тоже отказываются от совместных выступлений с Шаляпиным. Скандал разрастался и грозил Большому театру моральными и материальными потерями.

А между тем Шаляпин твердо решил уходить из императорских театров и уехать навсегда за границу. Вызвал своих друзей-юристов, а без них сгоряча начал выдвигать администрации целый ряд требований в ультимативной форме. Пришли друзья-юристы, которым он предложил составить условия для того, чтобы разорвать контракт с администрацией. Юристы в свою очередь попросили дать нм контракт. Шаляпин и все домашние начали по всему дому искать контракт, но контракта так и не нашли.

– Куда ж он подевался, черт бы их всех побрал!.. – ругался в сердцах Шаляпин. – Скорее всего контракт в конторе остался, я забыл его взять… Ладно, потом условия составим, а пока выпьем какого- нибудь винца, покурим, поболтаем…

Принесли вина. Закурили сигары. И жизнь показалась не такой уж страшной в своей безысходности, какой она показалась утром, когда слухи о скандале широко разливались по Москве.

Из Петербурга приехал молодой дирижер Альберт Коутс, приглашенный недавно из Англии и за короткий срок хорошо зарекомендовавший себя. На вокзале его встретил С.Т. Обухов и сразу отвез к Шаляпину.

И 8 октября Шаляпин, преодолевая нервное волнение и получив от Коровина уведомление, что Теляковский выехал в Москву, репетировал с Коутсом и партнерами «Фауста».

На следующий день, перед спектаклем, Федор Иванович позвонил только что приехавшему Теляковскому и попросил его принять для объяснений. Теляковский, как только мог, успокоил Федора Ивановича и пригласил его к себе после спектакля, не желая добавлять новых волнений перед спектаклем.

Москва заволновалась, обсуждая очередной скандал с Шаляпиным. Бульварные журналисты сладострастно строчили в свои газеты; серьезные театральные критики озабоченно расспрашивали чиновников московской конторы императорских театров, надеясь дать объективный и точный анализ создавшегося положения; а некоторые артисты молили Бога, чтобы Шаляпин действительно уехал за границу, уж очень он затмевает их, выдвинуться при нем нет никакой возможности, а так хочется блистать на сцене…

«Фауст» 9 октября имел ошеломительный успех. После каждого сольного выступления Шаляпина публика шумно и долго аплодировала, требуя повторения, и ему пришлось «бисировать» все свои номера. Как только начинался антракт, публика, особенно молодежь, выбегала к барьеру и кидала букеты цветов с надписями: «Не уходите, пресса подкуплена», «Трудно художнику служить с «сапожниками», «Не покидайте нас», «От благодарной публики»…

Только в первом часу ночи Шаляпин переступил порог московской квартиры Теляковского. Взволнованный очередным успехом у зрителей, он вместе с тем испытывал сложные чувства. Его терзало и чувство вины… Никто еще не позволял себе поправлять темпы дирижера прямо на сцене, во время действия спектакля. Прав или не прав дирижер – все это обычно обсуждается после спектакля, во время следующей репетиции, но отбивать темпы на сцене… Этого действительно еще не бывало.

Владимир Аркадьевич ласково и тепло принял виновника скандала. Федор Иванович сразу же заговорил:

– На репетиции «Русалки», Владимир Аркадьевич, я установил темпы для дирижера господина Авранека, на спектакле же господин Авранек стал замедлять их все время. По окончании первого акта в режиссерской собрались режиссер, господин Авранек и я. Я обратился к Авранеку и сделал ему замечание относительно темпов. И просил Тютюнника как третейского судью поддержать меня. Ведь по существу я был прав. Но Тютюнник двусмысленно промолчал, а господин Авранек ответил, что он идет за певцами, замедляла же темп госпожа Балановская, и за нею должен был замедлять темп и он. На это я ему ответил, что темпы были, во-первых, установлены, а во-вторых, певцы идут за дирижером, а не дирижер за певцами. При этом присутствовал и милый Сергей Трофимович Обухов, которому я тут же объявил, что служить и петь в Большом театре не буду, если так рассуждают дирижеры, а режиссер Тютюнник помалкивает, причем помалкивает как бы осуждающе. Что мне оставалось еще делать? Я пошел в уборную, разделся и уехал домой. Конечно, было налицо известное раздражение. Как же я в таком состоянии буду петь, если меня вывели из себя? А в опере такие сложные сцены… Но домой ко мне приехали милые Шкафер и Нелидов, которых я люблю и уважаю, они стали меня успокаивать и доказывать, что публика не виновата, она дежурила ночь, чтобы послушать меня. Я, успокоившись немного, оделся, поехал в театр и докончил спектакль. Но самое главное в том, что Тютюнник на репетиции «Фауста» с Альбертом Коутсом демонстрировал свое неуважение ко мне… Это уже черт знает что! Такого отношения к себе я не потерплю…

Шаляпин говорил торопливо, стараясь в этом монологе высказать самое главное, что наболело на душе за эти несколько дней.

– Федор Иванович! Я целый день занимался этим эпизодом, разговаривал со всеми, кто был свидетелем скандала… И прежде всего с господином Авранеком, который находится и до сей поры в полном недоумении. Ведь вы ж, Федор Иванович, по его словам, недавно заявили, что будете петь только с ним. «Вообще, я не могу не заметить, – сказал он, – что Федор Шаляпин в этот приезд ведет себя особенно странно. Страшно нервничает, мешается не в свое дело, всем делает замечания и вообще ведет себя прямо неприлично. Я не помню такого случая, чтобы артист, как бы он ни был гениален, делал со сцены замечания дирижеру, дирижировал бы сам со сцены, указывал бы артистам темпы и тому подобное». И решительно отказывается выступать с вами. – Теляковский тем самым дал знать Шаляпину, что изучил этот эпизод он во всех его подробностях, так что лучше не упрощать его, а признаться во всем. Но тут же его успокоил: – Думаю, что главный режиссер Тютюнник вел себя не лучшим образом, мог бы тут же на месте