ликвидировать конфликт, успокоить обе стороны, а он этого не сделал. Он это понял и подал рапорт об увольнении с поста главного режиссера… Так что быть посему. Но и вы, Федор Иванович…
– Да, конечно, виноват, Владимир Аркадьевич, я ж понимаю, но нервы мои напряжены всяческими неурядицами в моей жизни, я готов поехать к господину Авранеку и повиниться перед ним… Он же тоже переживает этот случай, я готов к нему поехать. Вроде бы он сказался больным… Навещу старика, – миролюбиво сказал Шаляпин.
– Нет, Федор Иванович, давайте напишем ему письмо, а то в разговоре мало ли что произойдет, как бы не ухудшить положение.
Шаляпин стал писать письмо господину Авранеку, но, прочитав его, Теляковский ужаснулся: тон его был скорее наступательный, чем извинительный. И Теляковский сказал об этом.
– Но что же делать, Владимир Аркадьевич? Господин Авранек был хорошим хормейстером, но никудышный дирижер, он устарел со своими темпами. Вы слышали сегодняшнего «Фауста», спектакль словно помолодел, под энергичной палочкой молодого дирижера все помолодели, как и сам Фауст по мановению Мефистофеля, темпы были дерзко ускорены, волей-неволей пришлось проснуться всем. И видите, как сегодня зажглась публика, все номера мои требовала бисировать, и я не отказался, нарушая ваши установления.
– Конечно, вы, Федор Иванович, правы, все ветшает, спектакли тоже, многое устарело, и пора обновлять и постановки, и дирижеров, и режиссеров.
Теляковский пригласил Шаляпина за накрытый для ужина стол, посредине которого красовался самовар. Разговор перешел на другие темы, но все же Шаляпин никак не мог успокоиться, и он вновь заговорил на злободневную тему:
– Вот говорят, что я постоянно устраиваю дирижерам всяческие неприятности, оскорбляю их, таких несчастненьких, ругаюсь… Вы читали стихотворный фельетон в газете «Раннее утро»?
Теляковский отрицательно мотнул головой.
– На мотив цыганского романса там опубликованы такие строки: «Захочу – так пою. Захочу – наплюю, я один на свете бас, самому себе указ!» Какая чепуха и гадость! Столкновения у меня действительно случались и случаются, но с какой легкостью эти газетчики готовы сделать из мухи слона и с какой моральной беззаботностью клевещут на меня, представляя меня каким-то чудовищным скандалистом. И никто даже не задумается, почему эти скандалы возникают… Выгоду, что ли, я извлекаю из этих столкновений или они мне доставляют бескорыстное удовольствие? Вот недавно, в Краснодаре, пристали ко мне два адвокатишка и начали свои права качать, всячески меня понося и оскорбляя, я то-то им должен, еще что-то говорили, надоели они мне, отшвырнул я их в публику… А они почему-то обиделись! Я защищаю свою честь и достоинство, я такой же, как все, хочу спокойно поужинать со своими друзьями, товарищами, а они лезут со своими предложениями… Не могу я так… Жить невозможно в этой стране… Вот и с режиссерами, и дирижерами… Я должен быть уверен в оркестровом сопровождении, как и любой другой певец. Это одно из главнейших условий нормальной работы на сцене… Только тогда я могу создавать на сцене художественный образ. А если дирижер неправильно ведет оркестр, то как я могу во время игры контролировать себя… При этом я вовсе не требую, чтобы дирижер уж очень глубоко вникал в исполняемое произведение, а лишь в самом простом и обычном смысле надлежащего движения и чередования ударов. Но ведь большинство дирижеров не чувствуют именно ритма. Так что первый удар сплошь и рядом оказывается или короче, или длиннее. В этом случае дирижер теряет такт, то забегает вперед, и тогда я не успеваю сделать необходимые по ходу действия движения или мимические паузы, то отстает, заставляя меня замедлить действие, как в случае с Авранеком, я просто задыхался, так он затянул темпы… И в этих случаях совершенно невозможно творить на сцене образ, передавать тончайшие нюансы человеческих чувств. Я перестаю быть Шаляпиным, дирижеры превращают меня в ремесленника, потому что ошибки дирижеров выбивают меня из колеи, я теряю спокойствие, сосредоточенность, настроение… Я не могу быть равнодушным к тому, что происходит на сцене, не могу снижать требований к себе и другим исполнителям. И малейшая клякса отзывается в моей душе каленым железом…
– Федор Иванович! Но ведь ошибка Ульриха Авранека невольная, так уж получилось, он действительно пошел за госпожой Балановской и затянул темпы как бы не по своей воле, не желая сбивать молодую певицу. Как бы из добрых побуждений он ошибся, а это нужно понимать и прощать. Напишите господину Авранеку письмо с извинением, а я и без вас все улажу. Труднее с Тютюнником, который давно меня смущает, но не было повода удалить его с этого очень важного в театральной жизни поста. Он, как и фон Бооль, недавно покинувший свой пост заведующего московской конторой императорских театров, больше чиновник, со всеми своими хорошими и дурными качествами, чиновник-службист, он заботится о порядке, строгой письменной отчетности, расписании очередей в репертуаре, дисциплине. Все у него налажено, как на железной дороге. Его огромный портфель, наполненный бумагами, – предмет постоянных насмешек актеров и актрис. Все у него уложено, как говорится, горошина к горошине, и все сходится на бумаге замечательно, стоит только свистнуть, и поезд тронется.
– Но это только на бумаге, а на самом деле жизнь не уложишь в график, мало ли что бывает. И я в этот график никак не могу уложиться, и все его списки, графики взрываются, нарушаются. – Шаляпин незаметно для себя начал горячиться.
– Знаю, знаю, и вы у фон Бооля и Тютюнника как бельмо на глазу… Он просто ждал этого скандала с надеждой: а вдруг вы, Федор Иванович, действительно хлопнете дверью и уйдете из театра, вот раздолье- то будет для таких, как Тютюнник… Сегодня скандал, завтра скандал, может быть, Шаляпин, в конце концов, уйдет, и оперный репертуар пойдет как по маслу. Вот почему Тютюнник и ничего не сделал, чтобы тут же погасить ваш конфликт, ему просто нужно, чтобы вы ссорились, выходили из себя, а они будут подмигивать, разводить руками, глумливо ухмыляться. Они привыкли театр рассматривать как обычное казенное учреждение, где служат.
– И уж совсем непозволительно, что он на репетиции «Фауста» с Коутсом вел себя демонстративно, так, что милейший Сергей Трофимович сделал ему замечание, и Тютюнник не менее демонстративно покинул театр.
– Это уж показалось совсем недопустимым. Обязанность главного режиссера – умиротворять артистов, а не возбуждать, его уход с репетиции – явное нежелание отвечать за спектакль, а следовательно, он должен подать рапорт об отставке, что уже и сделано. Так что беритесь за режиссирование, Федор Иванович, хотя бы своих спектаклей. Я распоряжусь вполне официально.
– Да я уже и занимаюсь постановкой «Дон Кихота» – вместе со Шкафером, ведь через месяц – премьера в Большом.
– Успеете? – спросил Теляковский.
– Только пришлите питерских дирижеров. Московские забастовку объявили, подведут еще… Вы знаете об этом?
– Более того… Знаю и о телеграмме Зилоти, который упрекал Коутса за согласие работать с вами.
– О! – оживился Шаляпин. – Этого я и не знал… Дам ему сегодня же телеграмму: «Бойкот дирижеров против Шаляпина уже разрастается. Примкнули Париж, Вена, Берлин, Кобелянск. Положение Америки не выяснено – упорно молчит. Телеграфируйте им о согласии Шаляпина. Как, Владимир Аркадьевич, сойдет?
– Не стоит! Обидится. А вам петь с ним в концертах придется!
– Нет уж, обязательно пошлю такую телеграмму… Корчат из себя интеллигентов…
«Было уже около трех часов ночи, когда мы с Шаляпиным после написания им письма Авранеку перешли к обсуждению режиссерского вопроса на оперных сценах императорских театров, – вспоминал В.А. Теляковский, перечитывая свои дневники тех дней. – Вопрос касался не режиссеров-администраторов, а режиссеров-художников, которые ставят оперы. В конце концов мне удалось его убедить, что его ни один режиссер не удовлетворит, а потому самое лучшее будет, если он возьмет на себя режиссирование тех опер, в которых участвует. Он согласился.
В половине пятого мы с Шаляпиным расстались, выпив чуть не целый самовар.
Письмо его рано утром было отправлено Авранеку, и инцидент был окончательно ликвидирован».
Но долго еще не умолкал разговор об этом скандале, постоянно подогреваемый в прессе. Недоброжелатели и завистники воспользовались случаем, чтобы перемывать косточки великого певца и
