пока превосходно. Погода великолепная, и я гуляю много. Сейчас усиленно репетируем «Дон Кихота». Пока все довольны, то есть автор и артисты, а что скажет публика, увидим 19 здешнего февраля. Волнуюсь, конечно, страшно.

Милый мой друг, мне кажется, что записка, данная мною Штрауху, не такая. Я отлично помню, что у нас был разговор о 10 копейках с проданной пластинки. И сделано это было с моей стороны так потому, что ему представлялся полный интерес контролировать общество по пластиночке, а это было удобно и для меня. Не можешь ли как-нибудь увидеть мою подлинную записку, данную Штрауху. Конечно, это, может быть, трудно и неловко, но мне кажется, это может сделать общество при расчете с ним.

Мне ужасно неловко думать скверно о Штраухе, но я очень все-таки сомневаюсь о 10 % и почему-то уверен, что должен платить ему 10 копеек с проданной пластинки, то есть, получая 1 рубль 80 копеек за пластинку, 10 копеек отдается Штрауху, а 1 рубль 70 копеек поступает в мою пользу.

Относительно 1000 или 3000, данных ему вначале, не помню, но тоже думаю, что дал ему только тысячу. Попробуй, пожалуйста, разузнать все это поточнее. Обязательство я писал ему своей рукою и сейчас, читая копию, сомневаюсь, чтоб оно было написано именно так. Ты понимаешь, что это ужасно, что я говорю, – может быть, я и ошибаюсь. Прошу тебя сохранить это между нами, ибо я не хотел бы клепать ни на кого… Но вот поди же, гложет меня сомнение, да и только.

Что-то делает моя Марья. Скучно мне без нее ужасно. Уж очень здорово я влюбился. Жалко, Миша, что ты не можешь сюда приехать. Ну а может быть? Наберись сил, да и махни. Если у тебя нет денег, то возьми из граммофонной моей получки сколько тебе понадобится и приезжай. Здесь отдохнешь и солнышко увидишь… Ну-ка! Передай мой сердечный привет твоим сыновьям. Поцелуй ручку Александре Ивановне. А я тебя в свою очередь крепко обнимаю.

Искренно тебе преданный и любящий Федор Шаляпин».

8 (21) февраля 1910 года Шаляпин послал Волькенштейну телеграмму:

«Спасибо, дорогой Миша. Получил письмо, квитанцию перевода. Шестого пел Дон Кихота, успех грандиозный, страшно радуюсь. После спектакля за ужином представители всей иностранной критики сделали мне овацию. Обнимаю, привет Александре Ивановне. Шаляпин».

Из этих посланий многое становится ясно в жизни Федора Шаляпина.

Очевидец этого очередного триумфа Шаляпина, дирижер Филармонического общества Александр Борисович Хессин, вспоминал: «…перед зрителем предстал рыцарь добра и чести в строгом, аскетическом образе, с ликом святого, поборника высших идеалов, со взглядом мечтателя, с обращенным в публику красноречивым жестом левой руки, зовущим к себе всех нуждающихся в его помощи.

Какое глубокое понимание искусства грима и анатомии тела проявил Федор Иванович! Как он мастерски воспользовался этим тонким искусством, гримируя себя. До чего выразительна была худоба его вытянутой, со впадинами шеи, его бесконечно длинные, тонкие пальцы, его заостренный, с горбинкой нос, его бледный, высокий, крутой лоб и, наконец, мечтательный, устремленный вдаль взгляд! Этот гениальный выход был так необычен, так потрясающе прекрасен, что вся публика партера встала как загипнотизированная. Шаляпин еще не сказал ни слова, стоял на месте и молчал. Публика замерла в каком-то оцепенении… Минута казалась вечностью… И вдруг весь театр затрясся от громовых восторженных рукоплесканий. Весь зрительный зал, наполненный декольтированными дамами, усыпанными бриллиантами, и вылощенными кавалерами, все до одного, забыв светскую условность, неистово кричали, махали руками, аплодировали, долго не давая дирижеру возможности продолжать спектакль».

О своем успехе в «Дон Кихоте» Шаляпин телеграфирует Теляковскому, пишет письмо Иоле Игнатьевне, а через несколько дней дочери Ирине: «Играл я здесь Дон Кихота, Рыцаря Печального Образа из Ламанчи, и очень всем понравился, и в последнем действии, когда бедный Дон Кихот умирает, – многие так же плакали от жалости к нему, как ты в прошлый раз в «Русалке». В среду я еду в город Берлин к немцам петь им концерт, а потом дней через семь-восемь вернусь опять в Монте-Карло».

21 февраля (6 марта) Федор Иванович пишет Иоле Игнатьевне: «Сейчас кончил своего «Дон Кихота» и послезавтра пою Мефистофеля. В пятницу уезжаю в Берлин спеть в одном из двух симфонических концертов с Кусевицким».

Так оно и произошло: уехал в Берлин, через неделю возвращается в Монте-Карло, принимает участие в гала-концерте в честь открытия Океанографического музея (напомним: Альберт Первый – ученый-океанограф), 31 марта, по московскому времени, возвращается в Москву. Навестил выздоравливающего Коровина, спел в операх «Жизнь за царя» и «Русалка» партии Сусанина и Мельника. За сорок тысяч купил особняк на Новинском бульваре и пообещал Коровину устроить в нем художественную студию.

22 апреля 1910 года пригласил к себе друзей и знакомых, шутил, рассказывал о «Дон Кихоте», расспрашивал о житье-бытье Рахманинова, Коровина, Серова, Кашкина, Сахновского, договаривался с Федором Кенеманом о летних гастролях в Харькове, Киеве, Ростове-на-Дону, Одессе.

А 23 апреля (6 мая по европейскому времени) Шаляпин вместе с неизменным за последние годы Дмитрием Смирновым участвует в «Мефистофеле» в театре «Де ля Монне» в Брюсселе.

1 (14) мая – «Дон Кихот». Присутствовавший на этом спектакле А. Амфитеатров писал: «Опера Массне – нечто жалости достойное по скудости и мещанству как музыки, так и текста. Но Шаляпин в роли Дон Кихота выше всяких похвал. Массне и либреттист ему больше мешают. Он создал образ, способный вызвать слезы на глазах. Быть может, это самая законченная и совершенная его роль. Ему сделали единодушную овацию всем театром, при полном и заслуженном забвении Массне!» Тот же автор сообщает по горячим следам событий: «Шаляпин прямо-таки велик в роли Дон Кихота и гениальным трогательным творчеством своим спасает оперу…»

Это была последняя новая роль русского гения.

В это утро, 4 октября 1910 года, Шаляпин проснулся поздно, только вчера вернулся из длительной поездки по городам России, а сегодня уже предстояло выступать в «Фаусте» в Большом театре. И почувствовал, что сон не принес ему облегчения. По-прежнему тяжело было на сердце… Раньше он не замечал этой острой боли сердечных противоречий, а в последние месяцы все чаще задумывался о том, в каком положении он оказался, особенно после рождения внебрачной дочери Марфы. Его тянуло и к семье, к детям, да и к Иоле Игнатьевне прежние его чувства еще не совсем остыли, но стоило ему несколько дней побыть дома, как он начинал скучать, чаще вспоминать Марию Валентиновну, думать о новых поездках, о новых городах, где можно было без особых оглядок встречаться с Марией, как это было уже не раз и в Париже, и в русских городах во время гастролей… Сколько ж может продолжаться такая двойная жизнь…

Безмерно усталый приехал он в Москву. Нижний Новгород, Рига, Вильно, Варшава, Екатеринослав, Екатеринодар, Тифлис, Баку, Астрахань, наконец, Воронеж – и все эти города и концерты за 35 дней… И везде хотели от него только одного – выступлений с полной отдачей сил, требовали бисировать. Иной раз он это делал с удовольствием, но были и такие дни, когда душа его молчала, а публика требовала еще и еще, бывало, и срывался, недовольный уходил со сцены, потом ссылался на нездоровье, оправдываясь перед устроителями его гастролей.

В дверь постучались. Вошла Ирина с большой пачкой писем и газет.

– Доброе утро, папа! Мама сказала, что в этих газетах есть кое-что интересное, она их отложила для тебя.

Федор Иванович привстал, обхватил Иринку и крепко расцеловал.

– Спасибо, доченька! А кто там еще выглядывает? Заходите!

Борис, Танюшка, Федор только этого приглашения и ждали,

гурьбой ввалившись к отцу. За ними солидно вошли Лида и Иола Игнатьевна.

– Ну, слава Богу, все семейство в сборе, настроение у всех, я вижу, преотличное, – сказал Федор Иванович после того, как всех потискал и расцеловал. – Я скоро встану, ребятишки, тогда и поговорим. Я вот