возбуждает серьезные мысли и глубокие чувства у их бабушек и дедушек…
– Это правда, я это видел, но как вам это удалось, ведь для театра вашего это нечто новое, небывалое вообще в театре…
– Замысел поставить именно «Синюю птицу» возник у меня, когда раздалась очень серьезная критика в наш адрес: театр изжил себя, устарел, старые и банальные приемы всем надоели… Я почувствовал, что я что-то утрачиваю, утрачиваю чутье художника, я потерял самое главное – дар предвидения. Я становился вредным для актеров и актрис; то, что я им подсказывал, им не подходило, отвергалось. Я им сулил провалы как ослушникам, а они, действуя по-своему, имели огромный успех. И мне пришлось одно время просто стушеваться, советуя своим друзьям проходить роли с Владимиром Ивановичем в том тоне, который я органически понять не могу по складу своей художественной натуры. Ни одно из моих предсказаний по «Драме жизни» Кнута Гамсуна не сбылось. Я говорил, что Книппер не может играть Терезиту, а она великолепно сыграла, показала исключительный темперамент, какого еще не показывала. Говорил, что не вижу Москвина в Отермане, а он сыграл превосходно… И подумал: надо искать, снова искать свои пути в театре… И тут-то Метерлинк прислал свою «Синюю птицу»… Старые средства перестали действовать на публику, признавались театральными, банальными. Мы стали искать новые средства, к счастью, мы нашли эти новые средства, совершенно противоположные старым. Я предложил совместное творчество представителей всех искусств и работников сцены… Чтоб избежать театральности, нужна была неожиданность и в декорациях и во всех сценических трюках… Сначала было много пестроты и декоративной сложности, но мы продолжали искать. И кажется, нашли менее пестрое и более простое, но не менее интересное по своей художественной фантазии.
– По Москве ходят слухи, Константин Сергеевич, что вы организуете оперу, положив в ее основу те же принципы, которые дали столь прекрасные результаты в драме. Это ж замечательная идея: опера нуждается в своем Станиславском. Почему действительно нельзя ставить «Евгения Онегина», «Фауста» или вагнеровские оперы с соблюдением художественного реализма? Давно пора соединить оперу с драмой. И только вы это способны сделать.
– Федор Иванович! Я просто хотел бы воплотить ваши художественные принципы в театральную жизнь. Я свою систему во многом извлекаю из вашего опыта, смотрю на вас, слушаю вас и вижу, как все это можно передать другим артистам, режиссерам, дирижерам, художникам…
Вдруг красивая стройная фигура говорившего Станиславского расплылась, раздробилась на тысячи маленьких Станиславских и исчезла совсем. А на ее месте выросла крупная и крепкая фигура Владимира Ивановича Немировича-Данченко.
– Не слушайте вы Станиславского, Федор Иванович, неправду он вам говорит о своем директорстве. Он по-прежнему в нашем театре главное лицо, все мы его внимательно слушаем, поклоняемся, но он воспитал в нас самостоятельность, стремление быть самим собой. Вот иногда мы и не покоряемся его указаниям, уже сами грамотные, умеем читать пьесы и перечитывать заново и «Ревизора», и «Горе от ума», и современных авторов…
В руках этого волшебника сцены скалы искусства, как пишут в газетах, могут превратиться в цветущие сады. Сейчас уже отовсюду говорят, что вне Художественного театра нет сценического искусства. Пусть обвиняют нас в чем угодно, а мы со Станиславским обвиняем друг друга, потому что мы стоим в центре всех вихрей, от этого искусство не проиграет, а наоборот. Рознь между нами опасна, но мы всегда с уважением относимся к чужому труду, хоть бы и неудавшемуся, но искреннему. И продвигаемся вперед… Пусть Мейерхольд в различных аудиториях говорит о нас, что мы изжили себя и свои увлечения, что мы безнадежно уперлись в стену, остановились. Ничего подобного, при всей возможной скороспелости некоторых спектаклей мы все же продвигаемся вперед, открываем и показываем зрителям новый стиль в театре, новые формы театрального искусства, смело, твердо ведем, как утверждает «Голос Москвы», на новый путь сценического творчества. А Эфрос, посмотрев «Жизнь Человека», вспомнил обвинения Мейерхольда и упрекнул его в предвзятости: так работать не могут умирающие, доживающие, «бывшие», «так работает только кипучая жизнь, нерастраченное вдохновение, крылатое воображение, богатое возможностями». Да, Мейерхольд поторопился нас похоронить, а газета «Час» прямо заявила, что Художественный театр своей стилизованной постановкой «Жизни Человека» добился очень многого из того, о чем мечтал Мейерхольд, и больше того, чем удалось выполнить ему самому. Это очень серьезное замечание, Федор Иванович, мы устранили бытовой реализм, создали фантастические картины, которые вращаются как вне времени и пространства, вроде бы вращается сцена, есть колорит драпировок, костюм и гримировка и множество деталей и подробностей, но все это представляет собою нечто среднее между виденным наяву и сном. И успех был огромный, но в итоге мы оторвались от реализма, почувствовали, как родная почва уходит у нас из-под ног. И снова стали искать… Так что покой действительно нам только снится…
– Говорят, Владимир Иванович, вы собирались уходить директором в Малый театр? – спросил Шаляпин.
– Вряд ли так можно сказать… Мне сделал предложение Теляковский. Малый-то совсем разрушается и гибнет, но… Этот разговор ведется уже больше года, сначала он предложил слить нашу труппу с реорганизованным Малым театром, таким образом мы попадаем в ведение императорских театров, получаем субсидии от императорского двора и смотрим так, как смотрят все эти театры, то есть становимся зависимыми от прихоти великих князей и прочей знати. Это нас не могло удовлетворить. К тому же Станиславский заявил, что субсидия должна быть отнюдь небольшая, ибо «обеспеченный артист, не борющийся за кусок хлеба, не может в театре работать: он необходимо должен быть материально заинтересован». Так что идея слияния нашей труппы с труппой Малого оказалась глупой и непродуманной. Одно время я подумывал стать директором Малого театра, Теляковский настойчиво обещал слушаться меня и пойти на серьезные реформы, об этом своем решении я заявил на собрании пайщиков театра, что ухожу на императорскую сцену, если, впрочем, буду уверен, что театр будет жить с одним Станиславским, – но Константин Сергеевич тут же вынул часы и торжественно заявил: «Сейчас пять часов. Уходите. Но четверть шестого уже и меня не будет в Художественном театре… Между нами нет никакого разлада, о котором так часто говорят… Я люблю Владимира Ивановича и считаю, что разойтись мы ни при каких условиях не можем. Если и были недоразумения, они никак не доказывают разлада… Есть некоторое охлаждение, раньше было больше внутреннего единения, была монархия. Но со временем растут отдельные личности, взгляды которых все труднее примирить… Как только мы уйдем из театра, Художественный театр перестанет существовать. Мы можем ругаться, но разойтись мы не имеем нравственного права: в наших руках сосредоточено все русское, а пожалуй, и все европейское искусство». Так или примерно так говорил недавно Станиславский, как я вам только что сказал. И, естественно, всякие разговоры об уходе на императорскую сцену сами собой прекратились, хотя иной раз так становится тяжко, что хоть куда угодно беги, спасай свою душу, свою независимость…
– Я давно не был в вашем театре, а посмотрел «Синюю птицу», видел, как мои детишки радостно смотрят на эту сказочную феерию, и душа моя наполнилась таким теплом и благодарностью к вам, Станиславскому, любимым моим актерам, друзьям моим…
– Константин Сергеевич почти целый год жил этой постановкой, все обижался на меня, что я мало ему помогаю. А я признаюсь вам, Федор Иванович, не тронула меня эта сказочка, я не почувствовал ее, остался равнодушен… А вот Константин Сергеевич так увлекся постановкой, что однажды в два часа ночи примчался на извозчике к Сулержицкому в Петровский парк, чтобы рассказать ему о придуманном им эффекте появления Воды в «Синей птице».
– Потрясающе! В два часа ночи… И действительно, многое просто гениально в этой постановке, Владимир Иванович. Порой постановщик вроде бы увлекается чрезмерным великолепием, но тут же возникает что-то юмористическое, смешное, и это великолепие не кажется таким уж самодовлеющим. Роль Хлеба, Огня, Собаки временами очень тонко пронизана юмором, а посему вроде бы чересчур мистическая атмосфера окрашивается улыбкой, становится более человечной и понятной, возникает та детская чистота, которой, по всей видимости, и добивался автор. И весь спектакль идет весело, легко, без длиннот.
Может, разговор бы продолжался, может, появились бы другие персонажи прекрасного сновидения Федора Ивановича, но неумолимая Иола Игнатьевна решительно вошла в комнату, где величественно дремал ее знаменитый муж, и стала его будить. Федор Иванович проснулся.
– Ты знаешь, Иолочка, что-то необычное и потрясающее произошло со мной сегодня: как наяву
