– А мне предстоят тоже печальные проводы: умер брат Костеньки Коровина, даровитый художник и замечательный человек… Как смерть беспощадна, ему всего лишь пятьдесят… И как по-разному говорят о братьях… Вспоминаю слова Александра Головина: «Сергея Коровина меньше знают и ценят, хотя это художник не менее крупный. Константин – «богемный», а Сергей – серьезный, сосредоточенный; Сергею было что сказать, но не хватало живописной силы, а Константину нечего было сказать, но таланта у него на троих». Может, и так, Костя – прирожденный живописец и колорист, выдающийся талант декоратора.

– Константин хорошо говорил о таланте своего брата, Федор. «Сережа талантливее меня, – говорил он, – но как печальна его муза». И действительно, Сергей Коровин – за то искусство, которое было призвано бороться с темными сторонами жизни, с насилием и злом, а Константин озабочен только одним – создать свою симфонию красок… Молодые еще и Коровин, и Ленский, а вот приходится навсегда с ними прощаться…

Станиславский и Шаляпин крепко пожали друг другу руки, обнялись и расцеловались, предчувствуя расставание надолго: Шаляпин уезжал в Петербург, а Станиславский оставался в театре репетировать «Ревизора».

– А все-таки, Феденька, ты ошибся к удовольствию зрителей.

Шаляпин вопросительно посмотрел на Станиславского.

– Мы попросили тебя повторить письмо Рахманинова, а ты спел письмо дважды.

Шаляпин и Станиславский добродушно посмеялись над этой «ошибкой».

Петербург встретил Федора Шаляпина плохой погодой. Постоянно моросило, рваные темные облака, плывущие над городом, всегда были в тревожной готовности вылить из своих недр холодные капли на головы торопящихся по улицам прохожих.

Поздним ноябрьским вечером в ресторан Кюба торопливо вошли двое – Федор Шаляпин, еще не остывший после удачного спектакля, и Юрий Беляев, театральный журналист и драматург, разделись, прошли в заранее заказанный кабинет, сели за стол, покрытый белоснежной скатертью, и, посмотрев друг на друга, как нашкодившие мальчишки, весело рассмеялись.

– Наконец-то мы одни. Как ты здорово увел меня от восторженных почитателей моего выдающегося таланта… Теперь спокойно можем поболтать, выпить и закусить…

– Семен! Ты слышал, что говорит Федор Иванович: выпить и закусить.

Сияющий официант – такие гости! – понимающе кивнул и величаво удалился: не впервой он принимал Федора Ивановича с друзьями, а Юрий Дмитриевич Беляев в этом ресторане тоже был известен как завсегдатай с определенными вкусами и требованиями. Так что Семен заранее все обдумал; он знает, как угостить дорогих гостей.

Шаляпин оценивающе, как будто впервые увидел, посмотрел на крупную, статную фигуру Юрия Беляева, на его тонкий породистый нос, на продолговатое, матово-смуглое лицо, с живыми, брызжущими юмором темными глазами, на черные гладкие волосы, скользнул взглядом по толстым чувственным губам, давно познавшим все сладости мирские: и вкус хорошего вина, и поцелуи женщин.

– Ты, Федор, был сегодня прекрасен, как всегда… Я даже не хотел говорить тебе об этом, но ты так осуждающе смотришь на меня, что я на всякий случай задобрю тебя комплиментами.

Шаляпин устало махнул рукой:

– Не говори мне комплиментов, мой друг, так устал я от них…

– Да уж столько хвалят тебя, что даже скучно повторять все это. Отдохни хоть часа два в спокойной тишине, а я расскажу тебе, как мы тут в Питере живем, как ты просил меня. Ты многое не знаешь о нашей тутошней жизни.

Пришел Семен и ловко стал расставлять рюмки и фужеры; на столе появилась водка, розовая семга, глыба черной икры, «ушат» с шампанским. Бережно наполнив рюмки водкой, Семен, пожелав приятного аппетита, степенно удалился. И полилась беседа…

– …Ты не можешь себе представить, что у нас тут творится… Происходит что-то невиданное и до сих пор неслыханное, все вроде бы с ума посходили, и прежде всего государственные чиновники, которые пытаются всеми способами – арестами, пытками, пулями, застенками, кандалами, развратом, повальным пьянством и повальным картежничеством – отвлечь молодежь от общественно-полезной деятельности… Ты посмотри, Федор, до чего наши докатились: чуть ли не в каждом писчебумажном магазине под покровительством полиции продаются похабные фотографические карточки, уж мне и то неприлично смотреть эту гадость, а что происходит с девушками и мальчиками из приличных семей…

– А что-то я слышал про «Любовь студента» Леонида Андреева? Говорят, небывалый успех, – сказал Шаляпин, выпивая рюмку водки.

– Публицистическая дешевка под названием «Любовь студента» идет каждый день в Новом театре… Действительно, учащаяся молодежь чуть ли не приступом берет билеты в кассе, но спектакль производит гнетущее впечатление. Леонид Андреев написал ходовую и цензурную пьесу, угодил, так сказать, и публике, и властям. И зрители весьма довольны, увидев на сцене несколько пикантных, с клубничкой, сцен. Но разве дело в этом? Это не более, чем частный случай житейской хроники…

– А мне говорили, что эта вещь написана в тонах и манере Островского, выпукло показаны страдания героев, попавших в тяжкое положение, – возразил Шаляпин.

– Дешевка! Все эти Воробьевы горы, с детально нарисованной панорамой Москвы в лучах заходящего солнца, с обозначением «Иванов Великих», «Таганок», блестящий купол храма Спасителя, все эти студенческие рубахи, мундиры и студенческий жаргон, все эти выпивки и объяснения в любви к светлой юной девушке Оль-Оль, и эта мамаша-сводница, и эти офицеришки, ищущие чтобы поскорее и попроще – все эти нагромождения, Федор, ради одной банальной мыслишки: власть объективных условий жизни превыше всего, она может возвысить, а может раздавить человеческое достоинство, вообще личность человека. Юное, светлое, чистое каждый день втаптывается в грязь жизнью, голодом, лишениями… Ты сходи, Федор, сходи, посмотри, какой низкий культурный уровень театра, кажется, все актеры, у которых есть хоть какая-то возможность посмешить публику, пользуются этим средством воздействия. На этом построены все сцены на бульваре, городовые, сторожа, студенты, главные герои тоже стремятся к дешевому успеху таким же образом, а в итоге утрата чувства художественной меры, вкуса, надлежащей серьезности в серьезных диалогах…

– Если так, Юрочка, то радость успеха пьесы весьма сомнительна для автора и для театра? – недоуменно спросил Федор Иванович.

– Театру-то что? Театр молодой, только начал свою работу, он должен заявить о себе, поддержать себя материально. И многим нравится, веселенький жанр, много красок, много музыки, много настроения, но слишком подчеркнуто пьянство, так и лезут в глаза разные пластыри и повязки на подбитых физиономиях. А это производит тягостное, фальшивое впечатление…

– Что-то, Юрочка, не верится мне, чтобы Леонид про пьянство написал фальшиво, он же сам такой мастак по этой части, сам испробовал все стадии. Горький рассказывал мне, как он на Капри напивался и митинговал, скандал был… Да и потом он несколько месяцев вел разгульную, как говорят, жизнь, дамы, девицы… Он очень любил свою первую жену Александру Михайловну, скончалась года два тому назад после родов, вот он и загулял.

Шаляпин налил себе и Беляеву водки и стремительно опрокинул в рот. Юрий Дмитриевич вспомнил петербургские рассказы про Леонида Николаевича Андреева и решительно заговорил:

– Актер Николай Ходотов рассказывал мне про чудеса Леонида Николаевича, когда он напивался, только тогда и откровенным был, а то уж очень всегда он выглядит умнее, чем есть на самом деле.

– Я люблю его, – сказал Шаляпин, – ты не ругай его!

– Да что ты! Так вот… Просто хочется напомнить тебе, что тут происходило, когда ломались судьбы, взгляды, когда началась эта перестройка… Многие отказывались от своих прежних взглядов, ничего страшного в этом нет. Сначала думали так, а потом жизнь выдвинула какие-то новые обстоятельства, что-то