краешке стола, в спешке… Вечером – театр, поздний ужин, утром поздно встаешь, а там пора в редакцию… И пошло-поехало. И так чуть ли не каждый день… Ты слышишь, что я говорю тебе, Федор?
– Слышу, слышу: «Красный кабачок» ты посвятишь мне, и я согласен, потому что плохо ты просто написать не можешь…
«Потрясающий мастер рассказывать, – думал Федор Иванович. – Пожалуй, только Иван Горбунов может сравниться с ним, так гармонично сливается в нем литератор и актер, сочные лепит слова, и тут же, как бы играя, с мимикой, жестами, переносит тебя именно в ту среду, о которой рассказывает, в ту обстановку, где происходит действие. Потрясающе талантлив! Вот если б работал побольше, какой мастер вышел бы из него. Ох, эта наша русская лень, соблазны жизни одерживают над многими верх. Вот где наша трагедия! Многих – из нас…»
– Вот посмотри, что-то получилось у меня. – Шаляпин протянул один из листков Беляеву.
Беляев был хорошим рисовальщиком, его карикатуры печатали во многих журналах сатирического и юмористического толка под различными псевдонимами, но Шаляпин хорошо знал о его увлечении. Уже несколько минут с затаенным интересом Юрий Дмитриевич наблюдал, как под рукой Шаляпина рождалось живое явление – живой Федор Иванович в профиль. Несколько четких линий, спокойных, медлительных и плавных, и автопортрет Шаляпина в руках у Беляева. Шаляпин взялся за второй лист бумаги.
– Ты догадываешься, почему я сделал профильный автопортрет? Никак не могу остыть после игры Олоферна… Здесь еще много от этого образа, от его состояния, которое никак не хочет покидать меня. «Прочь все вы с глаз моих! Теперь мне не до ваших песен!..» Грозен Олоферн, все боятся его, лежит он на изукрашенном ложе, будто неподвижный, будто равнодушные взгляды бросает на танцующих красавиц. Помнишь, в первой картине.
Но нет, внутри все клокочет, он полон противоречивых страстей, они заливают его бесконечным потоком, сменяя одно за другим. До меня Олоферна показывали каким-то пещерным лохматым чудищем, но он не таков, он аристократ, он первый после Навуходоносора в Вавилонском царстве, он принадлежит к сильным духом и телом, блистает первозданной красотой, еще не испорченной ядом интеллектуальных размышлений. Он грозен, и гнев его объясним: тридцать дней он стоит и смотрит на жалкое иудейское гнездо, перед его мечом во прахе повержены властители и боги… А тут – непокорность… Есть чему подивиться. «Властители и боги у ног моих лежат» – вот что характеризует того, кого я сейчас рисую… Ну что? Получается?..
И Шаляпин показывает второй рисунок, только что созданный быстрыми движениями рук и таланта…
– Тот же Шаляпин, но уже с ассирийской бородой, нос чуть-чуть длиннее и прямее, широкими складками спадает восточное одеяние воина. Всего лишь несколько линий и точек, оставленных на бумаге, как в этот раз, помогают мне представить себя на сцене, почувствовать слияние внешнего образа с внутренним. И чем полнее это произойдет, тем глубже, точнее, правдивее получится образ на сцене. Воображение – одно из важнейших орудий художественного творчества. Вообразить – это и значит вдруг увидеть. Увидеть хорошо, ловко, правдиво. Внешний образ в целом, а затем в характерных деталях. Вот эти детали я и ищу в выражениях глаз, в позе, в жесте. А потому придет какая-то мысль, хватаю карандаш, кисть или уголь и набрасываю возникшее видение на чем попало – на бумаге, на стене, на скатерти, на меню в ресторанах, где попало и на чем попало. Это помогает мне запомнить найденное в разных позах. Нарисовал – уже в памяти навсегда… Спросишь – почему Олоферн показан в профиль… Да и на первом рисунке Шаляпин дан в профиль… Все дело в том, что на ассирийских барельефах все лица были изображены в профиль. И у меня возникла мысль: «А нельзя ли так сыграть Олоферна, провести его через все картины оперы, чтобы он все время представал бы в профильном изображении, то есть придать пластическому рисунку роли именно эту характерность линий… Понимаешь? Десять лет тому назад эта мысль пришла, Серов, Мамонтов и другие одобрили, так вот и играю до сих пор. Вроде бы показываю одну скульптуру за другой в соответствии с содержанием музыки, конечно…
– Я уже много раз любовался тобой, Федор, в Олоферне, еще в Мамонтовском театре я видел тебя, но тогда не смел подойти… Превосходный рисунок, необыкновенно талантливо и смело, в крайнем случае будешь рисовать в моих газетах…
– Можешь ли ты представить, что скажет Горький, если узнает, что я сотрудничаю с «Новым временем», даже тот факт, что я сижу в ресторане с «нововременцем», «реакционером», он не простит мне. Скажет: ренегат, предал революцию, революционные идеи. Так что, Юрочка, я уж лучше буду петь, а ты писать в своем «Новом времени». Кстати, очень талантливая газета, кое-что я просто с удовольствием читаю, особенно твои статьи. Ну как там поживает старик Суворин? О нем много хорошего рассказывал Антон Павлович Чехов. Вот кто уж слишком рано ушел от нас. И столько успел сделать…
Шаляпин был доволен произведенным впечатлением, Юрий Беляев все еще внимательно разглядывал рисунки, стараясь понять, как столь лаконичными средствами Федору Ивановичу удалось создать выразительное живое явление природы…
– Головин уговаривает меня позировать ему в костюме Олоферна… Палитра его богатая, придется согласиться, но времени нет, просто беда, хоть ночью позируй ему. – Столько безысходности послышалось в голосе Шаляпина при этом, что Беляев от души захохотал.
Шаляпин понял, над чем смеется Юрий Дмитриевич, и последовал за ним.
И – беседа пошла по новому кругу.
– Ты вспомнил, Федор, Горького и Суворина, на разных, дескать, они полюсах общественной жизни, по-разному думают, по-раз-ному живут. А ведь начинали-то они, в сущности, одинаково – с нуля.
– Говорят, Юрочка, вы все поклоняетесь старику Суворину? Боготворите? А его так ругают.
– Пусть ругают. Ему только больше славы и влияния. С ним министры считаются, советуются, боятся, заискивают… Придет время, когда его изучать будут, писать о нем книги.
– Сколотил себе состояние…
– Он рассказывал, как он начинал. Поэт Александр Плещеев дал ему на дорогу свое пальто, когда он отправился в Питер в поисках скромного местечка секретаря или сотрудника какого-то нового журнала, а провезли его в почтовом вагоне как в Питер, так и оттуда по просьбе того же Плещеева. В редакции работал до изнеможения, писал заметки, составлял хронику, писал фельетоны, театральные рецензии, читал корректуру номера, корректуру объявлений, ходил в цензуру со статьями непропущенными, объяснялся… Словом, делал все, что поручали. В редакцию отправлялся в десять, приходил домой в пять, обедал, домой уже приносили новые объявления, вместе с женой Анютой размечал их и часов в десять вечера уходил снова в редакцию, где работал до 2–3 часов утра, а иногда и позже. Времени так мало было свободного, что когда он брался написать свои фельетоны, то приходилось ему работать целую ночь, так что один день в неделю совсем не спал. И сколько же его трепали за эти фельетоны, давали нагоняй.
– Вот как надо работать-то, Юрочка, а ты размотаешь свой талант, пропляшешь все свое время… Я вот работаю как вол, все пашу, пашу, пашу… Жизни просто не вижу, а тут еще по ночам придется позировать…
– Недавно вот так же старик Суворин жаловался мне: «Почти пятьдесят лет моей литературной деятельности писал, писал, писал и жизни не знал и мало ее чуял. Что это за жизнь, которую я провел? Вся в писании. Блестки счастья, да и то больше того счастья, которое дается успехом удачной статьи, удачной пьесы, а простого истинного счастья, – счастья любви, почти не было. Все мимо шло! Некогда было. А я работал не для денег, ей-богу. Поэт поет, как птичка, сказал Гёте, во мне было нечто подобное. Все происходившее на моих глазах вызывало мысли, будило, раздражало, будоражило… Я негодовал, горел, трусил, проклинал себя и других. Но, когда все это выливалось на бумагу и я имел успех у читателей – был удовлетворен. А это было напрасно. Что было в душе правдивого, честного, горячего, то выливалось в статьях. Но сколько невысказанного сжимала цензура, десятилетиями накапливалось то, что и до сих пор невысказанное бурлит в моей душе… Лишь иной раз это невысказанное поверяю дневнику и чуточку легче себя чувствую…» Представляешь себе, Феденька, кто говорит спи мысли? Суворин!!! Проклятый всеми, и правыми, и левыми, и монархистами, и марксистами, потому как никому не потрафляет, а хочет быть самим собой. Если б ты знал, с какой иронией рассказывал Алексей Сергеевич о том, как его пытались наградить Владимиром на шею. «Как, мне орден? Да это, значит, убить меня, закрыть мне рот навсегда. Я откажусь от ордена, если мне его дадут. Ничего другого мне не остается… Награды? Вот они – администраторы! Господи, помилуй меня от них. Никогда не думал кому-нибудь угодить. Я писал и рад был, что меня читают. И вдруг за
