мои патриотические статьи, написанные во время трудной войны с японцами, хотели пожаловать орден…» Так что, Феденька, друг ты мой любезный, живи, пока живется, вкушай сладости земные, а там посмотрим… А ты слышал о том, что актриса Яворская опять учудила… Послушай…
И Беляев, знавший все сплетни и факты действительной театральной жизни, вхожий чуть ли не во все театры и за их кулисы, имевший любовные связи со многими молоденькими актрисами, рассказал Федору Ивановичу последние новости петербургской театральной жизни. Веселый, остроумный, злой на язык и обладавший превосходной памятью, Юрий Дмитриевич долго держал Шаляпина в состоянии возбужденного интереса: Федор Иванович сам многое знал, но и любил послушать, наслаждаясь сочной русской речью друга.
– Но самое поразительное, Федор, из того, что сказал мне старик Суворин… Оказывается, «Фальстаф» Верди – это просто Фарлаф Глинки из «Руслана и Людмилы». «Близок уж день торжества моего» повторено почти буквально во втором акте, в сцене Фальстафа с Алисой. И вообще, весь музыкальный характер Фальстафа – это характер Фарлафа. Фарлаф в восторге ожидания, что Людмила будет его. Фальстаф воображает, что Алиса любит его, и вспоминает прежние свои годы с тем же задыхающимся восторгом… Не знаю, так ли это на самом деле, ты бы проверил. Может, тебе придется исполнять Фальстафа.
– Нет, Юрочка, эта партия для баритона, вряд ли мне когда-либо придется исполнять эту партию, но замечание старика Суворина надо проверить при случае или попросить Арса Корещенко. Вполне возможно, что и Глинка у кого-нибудь позаимствовал, это кочующий образ, спрошу Сашу Глазуна. Он все знает… Весело с тобой, Юрочка, превосходно мы с тобой отдохнули от повседневностей нашей жизни. Ты такой же веселый, как и я, скуки не люблю, как и мой Галицкий…
– Слава Богу, Федор, прошли, надеюсь, времена, когда зловредные идеи дерзко врывались в буйные головы наших современников и подрывали основы нашей государственности…
Шаляпин недовольно мотнул головой.
– Знаю, знаю, Федор Иванович, тебя рисовали даже с красным знаменем в руках на баррикадах, но все это глупости, конечно…
– А ты, Юрий Дмитриевич, оголтелый «нововременец», любимец старика Суворина, которого чуть ли не вся интеллигенция проклинает, а вот сидим мы с тобой за одним столом… И даже я дарю тебе мои рисунки…
Шаляпин, к удивлению Беляева, написал несколько слов на своих рисунках и вручил их Беляеву, который, посмотрев на надпись, бросился обнимать друга.
– Вот ты где, Федор Иванович! – раздался знакомый голос. Шаляпин оглянулся – в дверях стояла Мария Валентиновна. – А я все рестораны на Невском успела объехать прежде, чем догадалась, что вы здесь. Хорошо, что я Семена увидела и спросила его. Он-то уж мне не соврет.
– Ну что, Юрочка, кончилась наша тайная вечеря, посидели мы превосходно, поговорили мы от души. А теперь… Вот она, моя Мария, увезет куда-нибудь… Не пойму, что мне делать, и в Питер тянет, а в Питер приеду, в Москву тянет, не могу я так, трудно мне… Почему так-то в жизни получается… Вот Пушкин все знал, вот наш гений…
Юрочка, завтра я хочу с Машей посмотреть «Любовь студента»… Пойдешь с нами?
Юрий Беляев отрицательно мотнул головой.
И действительно, на следующий день, 15 ноября 1908 года, Федор Шаляпин был в петербургском Новом театре на спектакле «Любовь студента» по пьесе Леонида Андреева, получившей впоследствии название «Дни нашей жизни».
Александр Блок вместе с ближайшим своим другом Евгением Ивановым присутствовал в этот же день на спектакле и сообщил о своих впечатлениях в письме матери: «…Это – ужасающая плоскость и пошлость, систематическая порча людей. Отныне для меня заподозрен и весь прежний Андреев. «Любовь студента» – плоская фотография, наглый пессимизм. Всё в совокупности (с актерами, играющими в общем хорошо, и с размалеванными проститутками из партерного бомонда) – вонючий букет, который портит душу. И тут же – эти вечные девушки, полукурсистки, полушвейки, с русско-еврейскими испуганными и похотливыми глазами; Шаляпин, стреляющий глазами из ложи; стареющие актерки, около которых почему-то зажимаешь инстинктивно нос, как будто от них должно пахнуть потом…»
У нас нет воспоминаний о встречах Шаляпина и Блока, нет и свидетельских «показаний» об их отношениях. Лишь у С.Ю. Левика можем прочитать косвенные упоминания об их знакомстве: «Необыкновенно ярко пел Шаляпин шумановских «Двух гренадеров». Услышав их в исполнении Людвига Вюрнера, он «впервые задумался» над расхождением между ритмическими особенностями оригинала (триоли и женские рифмы четных рифм) и русским переводом М. Михайлова, кем-то «прилаженным» к музыке. Особенно он позавидовал выразительности последней фразы: «Dann stieg ich gewaffnet hervor aus dem grab, den Kaiser, den Kaiser zu schutzen». (Дословно: «Тогда я, вооруженный, выйду из гроба – императора, императора защищать»). Он попросил одного переводчика сделать новый перевод с учетом этих особенностей.
Объять необъятное переводчику не могло удаться, уложить в последнюю фразу и «гроб», и слово «император», и понятие «защиты» невозможно, и переводчик закончил так: «И встану тогда я с оружьем в руках, его защитить я сумею».
– Как ни привыкла публика к старым словам, я бы выучил новые, – сказал ему Шаляпин, – но ты, милый, потерял и гроб, и императора. Нет уж, послушай, как это по-старому, и подумай еще раз.
Желая убедить переводчика в силе своего исполнения любого перевода, он тут же спел ему «Двух гренадеров» в старом переводе и как будто успокоился. Однако, придя домой, он сам «засел за перо», потом звонил нескольким поэтам, в том числе А. А. Блоку, с просьбой обязательно «уложить все важные слова». Не получив удовлетворения, он около года не брал «Двух гренадеров» в руки…
Так что фразу: Шаляпин, стреляющий глазами из ложи, – можно понимать по-разному. То ли Шаляпин еще опасался светской молвы, все еще осуждающей неверность мужа; то ли Шаляпин гордился своей популярностью, отвечая таким образом надоедливым взглядам в его сторону.
Во всяком случае, очень ценное свидетельство Александра Блока помогает нам понять какие-то
