старые, многолетние, сложившиеся устои театра. Я уже встречаю косые, недружелюбные взгляды, многие перестали отвечать на мои поклоны, приятели и друзья обвиняют меня в нечестности. Нервы так расшатались, что довели до слез, плакал самыми настоящими горючими слезами… Коровин присутствовал при этом и может подтвердить. Помню, как Константин Алексеевич сказал Теляковскому: «Черт знает до чего довели Шкафера; ему надо отдохнуть, Владимир Аркадьевич, отпустите его в отпуск».

– А что ж ты хочешь, дорогой Василий Петрович… Мейерхольд – мина, которая может взорваться в любое время. Он из актеров будет вить веревки. Да и вообще не могу себе представить его в оперном театре. Говорят, что-то получалось у него в театре Комиссаржевской. Ну ладно, у нее репертуар был, может быть, подходящий. Но в императорских театрах? Нет, не представляю… Шекспира, Шиллера, Гюго нельзя играть тоном модернизированных неврастеников, а удары бича грибоедовской и гоголевской сатиры нельзя почувствовать при помощи той изломанной «естественности», от которой веет скукой и надуманностью. Возможно, конечно, что он внесет какую-то свежую струю в наше театральное дело, но опасность велика, и ты, Вася, не обольщайся оказанной тебе честью, ты оставайся самим собой.

– Нет, Федор, ты не прав. Как раз в театре Комиссаржевской он обнаружил неистощимую изобретательность, это исключительный человек и гениальный выдумщик, его режиссерские выдумки просто интересны. А сейчас приступили к постановке пьесы Гамсуна «У врат царства» в Александрийском театре. Он предлагает мне не стремиться к исторической и этнографической точности в изображении обстановки и места действия, а использовать принципы условной декорации, и эти предложения совпадают с моими поисками, его затеи и выдумки тоже не раз меня поражали. Вот, к примеру, он придумал сложную систему занавесов. Что вроде бы тут такого? А вот посмотришь на развитие действия и понаблюдаешь игру цвета и фактуры занавесов и чувствуешь, что возрастает и степень эмоциональной насыщенности спектакля. Да и выносной просцениум и небольшая глубина игровой площадки – ново и свежо, вроде бы приближает действующих лиц спектакля к зрителям… Нет, Федор Иванович, часы работы с ним пролетают, как сон волшебный, – решительно сказал Головин.

– Выдумка, изобретательность – это хорошо, это здорово, это должно способствовать освежению нашей затхлой атмосферы в театрах. Но ведь режиссеры черт знает до чего додумываются, иногда смех разбирает в самых серьезных, по замыслу, местах спектакля. Я опасаюсь на сцене натуралистических новшеств, всех этих новых веяний «естественности» и так называемого сценического реализма. Ну, скажите мне, почему Маргарита должна из лейки поливать цветы, а в «Русалке» таскать самые настоящие мешки с мукой… Все эти выдумки – просто обывательская пошлость в ее неприкрашенном виде. Все это отвлекает от музыки, мешает ее слушать, но малокультурная публика в восторге, она восторгается смелостью и новизной. Уж лучше пусть будет рутина, она не мешает слушать и наслаждаться музыкой. Боюсь я вот этого штукарства и клоунады, как бы ты не попал под влияние этого модного «новаторства». – Последнее словечко Шаляпин произнес с явной издевкой.

– Не знаю, не знаю, как и быть. Буду просить Теляковского вернуть меня в Большой, там я больше принесу пользы, климат Питера вреден мне для здоровья. Я уже предварительно говорил с ним, в Большом ставят «Золотого петушка», а режиссера нет…

– Ну, с тобой покончили, Вася, разобрались, а вот что завтра будет… Кошмар какой-то, впервые на генеральной я пел в обычном платье, без грима, очень волновался, что не произведу должного впечатления. Но и выделяться я не мог, хотя костюмы мои были со мной. Но как только пропел я свою фразу, вступил хор, я понял – все пошло нормально. Я думаю, что такого хора французы не слыхали. И вообще мне кажется, господа, что за границей нет таких хоров, как в России.

– Это просто объясняется, Федор Иванович, – вступил в разговор Головин. – У нас чаще всего хористы начинают петь с детства, по церквам, а наша церковная музыка приучает их к таким неповторимым нюансам в исполнении, что и в любых случаях они уже готовы. Но самое поразительное на репетиции произошло тогда, когда ты начал петь фразу: «Что это там колышется, растет?..» Все начали привставать, устремляя свои взгляды в тот угол, куда ты указывал. И мороз по коже…

– Да, я сам почувствовал, что мне в тот раз удалось вызвать у публики желаемое впечатление. Пою, а слышу за спиной какой-то непонятный и неожиданный шелест и шорох, краем глаза поглядываю, ну, думаю, слава Богу, пораженные происходящим на сцене привстают со своих кресел. Ну, значит, пронял до косточек. А что с декорациями? Когда их будут ставить? Ведь без этого же нельзя?

– На таможне почему-то держат. Часть выдали, мы уже поставили, а кое-что все еще никак не вырвем, – сокрушенно сказал Головин.

В дверь постучали. Шаляпин пригласил войти.

– Господин Шаляпин! – произнес незнакомец. – Я новый директор миланского театра. Я был на генеральной репетиции «Бориса Годунова», я в восторге, я восхищен вашей игрой и вашим голосом.

– Спасибо за комплимент, – любезно кивнул Шаляпин.

– Но я пришел не для того, чтобы сказать вам комплимент, как вы говорите. Я очень бы хотел поставить эту оперу в «Ла Скала».

– Опасаюсь, что эта опера не понравится итальянцам. Я знаю вкусы ваших земляков. Это…

– Понимаю, что вы хотите сказать, но я – итальянец, и меня эта опера потрясает, почему же вы думаете, что другие итальянцы не поймут ее или она им не понравится.

– Очень люблю вашу публику, ваш прекрасный театр, я с удовольствием бы пел партию Бориса на миланской сцене, но в Париже мы сами ставим эту оперу, поем ее на русском языке, а ведь в «Ла Скала» вы захотите поставить ее на итальянском и своими средствами, со своими собственными артистами и хором. Значит, и я должен петь по-итальянски… А перевода нет, декораций нет…

– Мы все сделаем, все будет готово так, как вы скажете, – не унимался директор Миланской оперы.

– Саша! – повернулся Шаляпин к Головину. – Ты сделаешь декорации для итальянцев? Вот прекрасный художник, завтра посмотрите его декорации. Спектакль, надеюсь, состоится.

Итальянец начал пылко уговаривать Головина сделать им все декорации для постановки «Бориса Годунова». Шаляпин еле-еле успевал переводить.

Вскоре все разошлись. У Головина и Шкафера еще много было работы, итальянец тоже заспешил по своим делам. Шаляпин остался один, и страх за исход завтрашнего спектакля вновь навалился на него: кого бы он ни встретил сегодня, с кем бы ни разговаривал, все утверждали, что многое еще просто не подготовлено. История повторялась – не раз ведь так было и в мамонтовском театре, но то было совсем другое время и в своей стране. А тут задача была совсем иная…

«Нет, Дягилев совершенно не похож на Мамонтова, может, только предпринимательской жилкой да умением обольщать нужных людей. А внешне вроде схожего гораздо больше: оба учились пению, мечтали об оперной карьере, увлеченные, страстные, умные… Но в Мамонтове чувствовалась живая душа, он по- настоящему был влюблен в искусство, сам мог многое сделать и подсказать… Как художник он опережал свое время, а Дягилев чутко улавливает лишь то, что нужно потребителям искусства… Но, может, я просто плохо еще знаю Дягилева? Говорят, что в этом неугомонном дерзателе органично сочетаются черты Дон Кихота с бескорыстием крупных русских меценатов прошедшего века и с деловитостью дельцов американской складки, о которых так здорово написал Горький… Странное сочетание: бескорыстие и американская хватка… Уж не в этом ли особенность русского характера? Надо поговорить об этом с Алексой… Говорили и о том, что Дегилев чувствует в себе непреодолимое тяготение к последнему слову, готов растоптать всех, кто перечит ему, не остановится и перед полным разрывом с другом, если почувствует разногласия с ним. Объясняли эту страсть тем, что он, приехав из провинции и почувствовав свою отсталость от своих столичных сверстников, решил во что бы то ни стало догнать и перегнать их в культурном развитии. И стремление быть впереди стало чертой его характера и всей его деятельности. Плохо это или хорошо? Не ударить в грязь лицом – это чисто русское свойство порой принимало у него болезненный характер. Отсюда споры, раздоры, вражда с теми, с кем еще недавно дружил и обнимался. Этого не могло быть у Мамонтова, которому не нужно было доказывать, что он вождь, лидер, хозяин положения. Дягилеву нужны были отвага, дерзость, граничащая порой с грубостью и нахальством, чтобы сделать что-то новое и необычное, а Мамонтову то же новое и необычное давалось легко, как по мановению волшебной палочки, просто природа одарила его всем – умом, талантом, богатством – для того, чтобы он осуществил свое предназначение и сошел со сцены, когда появились такие, как Дягилев… Говорят и о том, что он бывает крутоват, неприятен, кто имел с ним дело, но что из этого следует… Я тоже бываю