электрической лампочкой, закрытой от публики грудой книг. Я только взглянул, как тут же все вспомнил, а то – беда, уж очень волновался..

– Это мой томик Пушкина, Федор Иванович, – просто сказал Бенуа. – И вот в такой непривычной для театра обстановке, Федор Иванович, я никогда не испытывал такого мистического ужаса, такого мороза по коже, как тогда в той сцене, что-то неправдоподобное. Ваш Борис без бороды казался слишком молодым, вместо декорации царских хором зияла мрачная пустота сцены… Страшно, жутко, было не по себе. И лунный луч, и неожиданно заигравшие диковинные часы на первом плане – все это кого хочешь сведет с ума, здорово получилось…

– Может, Александр Николаевич, играть нам без декораций и костюмов? – засмеялся Шаляпин. – А что? Раз это достигает неповторимого эффекта? А как прошла ваша «Кармен»? Василий Петрович начал мне рассказывать о новостях в наших театрах, а мы его перебили, – сказал Шаляпин, обращаясь к Шкаферу.

– И тут Крупенский зарвался, – сказал Головин. – Представляешь, дирекция по моему представлению решила возобновить «Кармен», я решил писать костюмы и декорации, а Василию Петровичу предложил не отказываться от режиссуры, о чем я попросил все ту же дирекцию. Я долго жил в Испании, был полон впечатлений об этой чудесной стране, с ее своеобразной жизнью и обычаями, у меня было много эскизов, зарисовок в альбоме… И что же?

– Извините, Александр Яковлевич, я вас перебью… И вдруг вызывает меня Крупенский и говорит: «Недавно я побывал в Берлине и видел там «Кармен». Посмотрите эту оперу в Берлине, она там хорошо поставлена. «Пошлите меня в Испанию, а ехать мне к немцам незачем», – сказал я. Рассказал об этом разговоре Александру Яковлевичу… Вспоминаю, Александр Яковлевич, как вы ругались и просили больше не говорить о «Кармен» с Крупенскнм. Какое интересное было время, Федор Иванович, мы собирались в мастерской Александра Яковлевича, пили жидкий чаек с баранками и романтически уносились туда, где зреют апельсины и где танцуют красавицы-испанки, а тореро мучаются, ревнуют, мстят коварным изменщицам.

– Я тоже вспоминаю работу над «Кармен» как замечательное время, хоть нам и пытались мешать все те же чиновники из конторы, – вмешался снова в разговор Головин. – С какой радостью я работал над постановкой «Кармен». Во мне воскресли чудные воспоминания о моем первом путешествии по Испании – этой своеобразной стране, где столько яркой, пламенной романтики, которую не может омрачить даже господствующая там нищета. И я старался показать в постановке «Кармен» настоящую Испанию, без прикрас. Не знаю, насколько мне это удалось, но работал я с огромным удовольствием. И пела в опере настоящая испанка, Мария Гай, она была несколько груба, может, тяжеловесна, недостаточно гибка, но ее бурный темперамент, местами нарочито вульгарный, смелый и отважный характер завоевали симпатии зрителей, да и чудеснейший голос, низкое меццо-сопрано, с прекрасными контральтовыми нотами, просто завораживал слушателей. А что-то мне не верится, что у вас Митя Смирнов показал себя с лучшей стороны… И в прошлом году удивил он вас.

– Ничего не могу сказать про Смирнова, – решил ответить на этот вопрос Шаляпин. – Как он появился у Дягилева, тоже не могу сказать. Знаю только, что Дягилев приглашал еще в прошлом году Леонида Собинова на концерты, но Собинов уехал на гастроли в Испанию, где с успехом выступил. Получил Собинов приглашение от Дягилева и на «Бориса», а участвует в опере почему-то Дмитрий Смирнов. Загадка для меня…

– Вспоминаю первые выступления Дмитрия Смирнова в летнем сезоне Эрмитажного театра Щукина, так себе, красивенький тенорок, с хорошими верхами, но слегка сжатый, горлового оттенка и тремолирующий, – сказал Шкафер.

– Сейчас он вырос, окреп, возмужал, он научился хорошо владеть голосом… Беда в том, что его сравнивают с Собиновым, уверяют, что он лучше Собинова, больше нравится публике, опять начинают плести интриги вокруг талантливых певцов, вот беда, никак люди не могут спокойно ценить таланты. Зачем их сталкивать? – спросил возмущенно Шаляпин. – Не нужно их ссорить, оба по-своему хороши.

– Я, Федор, и сравнивать их не хочу. Смирнову до Собинова ох как далеко, – несколько повышенным голосом сказал Шкафер. – Талант Собинова – поэтически содержательный, только тупые и невежественные люди казенной дирекции могут сравнивать Собинова и Смирнова. Как Собинов спел Лоэнгрина в прошлом сезоне! Красивый, одухотворенный, легендарный образ рыцаря Святого Грааля предстает перед зрителем в красках нежной лирики, в высоко поэтических интонациях. Образ, созданный им, овеян чертами глубокой человечности, вот кто воплотил истинный замысел Вагнера, его музыки…

– Но у Дмитрия Смирнова – изумительно красивый голос, – вмешался в разговор Бенуа. – Чудесно исполняет Смирнов Самозванца И тут Дягилев правильно поступил, лучше Смирнова вряд ли кто б и исполнил эту роль.

– Нет, не могу согласиться, у Собинова голос редкой красоты, ровный и мягкий, ласкающий звук, на всем протяжении никаких шероховатостей, легко преодолевающий тесситуру верхних нот. – Шкафер продолжал бороться за своего любимца. – Каждое выступление певца доставляет истинное наслаждение. Он никогда не был шаблонным, не повторял общеизвестное, а всегда что-то ищет свое, неповторимое.

– Ладно, ладно тебе, Вася, – миролюбиво перебил Шкафера Шаляпин, – никто не обижает Леньку, все мы его любим, знаем, ценим, просто, видимо, у него были другие планы – вот и не сошлись с Дягилевым. Что об этом спорить. Вот что завтра будет? Я до сих пор не могу прийти в себя, все переживаю провал на репетициях, никак не могу забыть, как я играл без декораций и без бороды…

Ушел Бенуа, сославшись на занятость, и все вздохнули с облегчением. Особенно Шкафер и Головин, постановщики «Кармен», о которой в печати были восторженные отзывы, и лишь Бенуа отнесся к ней критически: «Нам показали настоящую Испанию, – не нужно уезжать из Петербурга, – стоит посмотреть «Кармен» в Мариинском театре – и вы очутитесь в этой стране, – но не было главного – драмы… Головин – хороший театральный мастер, но сцены не чувствует, и в этом была ошибка Теляковского».

Шкафер напомнил об этом собравшимся:

– Вспоминаю, как бушевал Теляковский, прочитав эту статью. Это, говорил, личный выпад против меня как директора. Да и нам эта статья не пришлась по душе, прямо могу сказать.

– Эту статью я принимаю как товарищеский вызов. На поклон к Бенуа я все же не пойду. Может писать что угодно, – спокойно сказал Головин.

– Может, Бенуа прав только в одном: мы слишком увлеклись декоративной стороной постановки, уделили много внимания ненужным мелочам, игровому фону, а реальная драма действующих лиц отошла на второй план, нанеся всему спектаклю явный ущерб.

– Чуть не забыл тебе, Федор Иванович, сказать о событии чрезвычайной важности. – Головин даже всплеснул руками. – Теляковский пригласил Мейерхольда в качестве режиссера-постановщика, будет ставить «Орфея» Глюка и «Тристана и Изольду» Вагнера. Вот Василий Петрович мне говорил.

Шаляпин с удивлением посмотрел на Шкафера.

– Да, я зашел в дирекцию с твердым намерением оставить Мариинский театр, слишком много подводных камней приходится преодолевать, а мне это уже не одолеть. Но в дирекции меня и ожидал этот сюрприз: Теляковский на мою просьбу о переводе в Большой ответил решительным отказом, при этом заявил буквально следующее: «Я пригласил в театры Мейерхольда, который будет работать и в опере, а вас прошу связаться с ним и вводить его в круг атмосферы оперного театра. Работа над оперными спектаклями будет совместная – вы и Мейерхольд». Это было совершенно неожиданно для меня, а вместе с тем ново и интересно, чувствую, что оперной рутине готовится окончательный удар и откроются какие-то новые возможности. Ты знаешь, Федор, в моей голове завертелись вихрем мысли, что называется, ожил, загорелся, мысленно возблагодарив свою судьбу, что она посылает мне новый счастливый выход из столь мрачного положения, в какое я опять попал.

– А как отнеслась к такому решению оперная труппа? – спросил Шаляпин.

– С полнейшим недоумением. Ведь в прессе чаще всего Мейерхольда представляют как «изувера», все его новшества предают анафеме. Говорили, что Теляковский спятил, что это даже не глупости ничего в искусстве не смыслящего чиновного помпадура, а явное преступление и с этим необходимо вступить в борьбу. А когда узнали, что я согласился с ним сотрудничать, обрушились на меня: «Как, вы связались с Мейерхольдом? Это ни на что не похоже – безобразие!» Признаюсь, настроение в труппе напряженное, Мейерхольда рисуют «чумой», заразой для театра, а я, его соратник, чуть ли не негодяй, взрывающий