последнюю комбинацию, предложенную дражайшим Николаем Андреевичем: дать несколько картин из «Садко», без купюр и каких-либо изменений, чтобы так и было сказано в афишах… Но где же Шура? Почему его нет?»
Дягилев подошел к окну, посмотрел напротив, на окна отеля «Восток», где жил Александр Бенуа. Нет, не мелькнула в ответ симпатичная и милая голова замечательного помощника, взявшего на себя добровольно тяжкое бремя организации спектакля в «Гранд-опера».
Сергей Павлович нетерпеливо прохаживался взад-вперед, как тигр в клетке, снова подходил к окну, смотрел на соседний отель. Ведь в другие дни он и Бенуа частенько переговаривались, не выходя из своих номеров. Отвратительное настроение полностью подчинило волю Дягилева, славившегося своей несгибаемостью и целеустремленностью. Да и было отчего: рушилось все то, что воздвигалось целый год. Какое там – год… Несколько лет он готовился к предстоящей битве. В прошлом году – пять превосходнейших концертов русской музыки, Римский-Корсаков, Глазунов, Рахманинов, Скрябин, Шаляпин ошеломили французов великолепием звуков и здоровым духом. А за год до этих концертов Дягилеву удалось показать выставку русского искусства, впервые широко представил картины Врубеля, Серова, прекрасные русские иконы, предметы прикладного искусства. Показал французам настоящую Россию… Конечно, не все, что задумано, получилось тогда, а некоторые просто остались недовольны выставкой. Что ж… Княгиня Тенишева, например, просто рассердилась на него за то, что не послушался ее советов, представил всего лишь шестнадцать картин Николая Рериха, очень ценимого ею. Да и сам Николай Константинович повел себя довольно странно: оказалось, что он недоволен теми картинами, которые Дягилев отобрал, но у каждого свой вкус. Дягилеву передавали, чем был недоволен Рерих: «Почему Дягилев не выставил лучших моих этюдов и вещей, а вытащил ужасных людей с кинжалами, для меня уже старых, кто его просил? Когда я предлагал лучшие вещи, почему он пренебрег ими? Право, обидно!» А разве не обидно ему, Дягилеву, вложившему столько сил, денег, чтобы устроить эту выставку, а его вместо благодарности еще и упрекают: «мало взял у меня картин, да и не те, вот эти еще лучше…» Странные люди, во всем видят подвох, опасаются наткнуться на подводную мину, интригуют, пытаются помешать празднику русского искусства. А все потому, что княгине Тенишевой показалось, что ее обошли вниманием, что-то якобы присвоили из того, что принадлежит ей… Ничего ему, Дягилеву, не принадлежит, все выставленное принадлежит художникам, творцам, России… Да, ему, Дягилеву, удалось достать шкаф Малютина, какие-то столы и стулья и даже вещи Троицкого Посада, несколько вышивок Якунчиковой… Пусть все это принадлежит княгине Тенишевой, но ведь он все это вернул, а выставка только выиграла в разнообразии и красочности, представив оригинальные образцы русского прикладного искусства… А попыталась княгиня сама устроить выставку на следующий год – и ничего не получилось… Замысел-то у нее был неплохой: представить русское искусство в лучших образцах национального развития, представить то, что резко отличается от западного, но ограничивать русское искусство именами Рериха, Коровина, Нестерова, а Бенуа, Бакста, Сомова отбросить как имитаторов французской живописи – глупо и ошибочно. Только широкий взгляд на развитие искусства, вбирающее в себя всех талантливых русских художников, может принести успех… Княгинюшка понадеялась на себя, на свои деньги, связи в парижском обществе, на подкупленных французских газетчиков, но не они определяют в конечном счете успех того или иного предприятия, а публика. Узнал Дягилев и о том, что особенно возмущало княгиню Тенишеву: оказывается, ее возмутили слова Бенуа о том, что выставка дает русское искусство в его историческом развитии, представляет разные стадии его развития, но вместе с тем во всех картинах есть «общность, которая совершенно отлична от того, что обычно понимается под русской сущностью». Напрасно княгинюшка возмущалась и страдала за тех, кого якобы Дягилев «дурно» представил: организация выставки имеет свои законы – нельзя выставить сто картин Рериха и пять-шесть Врубеля, нельзя Шуру Бенуа представлять как карьериста… О, а какие слухи распространяли о нем, Дягилеве, после успеха русской выставки в Париже, в Берлине и Венеции. В прессе заговорили, что он, Дягилев, претендует на вакантное место вице-президента Академии художеств; в развязном тоне описывали появление его среди почтенных академиков; заговорили и о том, что он вновь претендует на пост директора императорских театров, что вполне естественно укрепило неприязнь Теляковского к нему. А он ни в чем не виноват перед Теляковским, деятельность которого отстает от запросов времени, только и всего. И об этом он, Дягилев, не раз публично высказывался. А выставка княгини Тенишевой, устроенная полгода тому назад, все еще вызывала противоречивые оценки. Сама княгиня осталась довольна: ей удалось экспонировать сто тридцать произведений Николая Рериха, несколько акварелей Билибина, эскизы церквей Щусева и Покровского… Можно ли все это сравнивать с его выставкой 1906 года? Смешно даже и сравнивать… Не случайно в «Петербургской газете» отрицательно отозвались о выставке, дескать, такого безобразия давно не видели, картины написаны в каких-то серых, грязных тонах и повешены вперемежку с разными тряпками, изделиями княгини Тенишевой… Этот отзыв, возможно, и несправедлив, особенно про тряпки, но замысел выставки явно не удался – ни Коровин, ни Нестеров, ни Головин и многие другие художники своих картин не дали. Можно порадоваться, конечно, за Рериха, продавшего в первый же день выставки десять картин, за Билибина, продавшего восемь картин, но разве в этом смысл художественной деятельности русского предпринимателя на Западе. Покорить Запад своими художественными богатствами, высочайшими достижениями ее духовного мира во всех областях человеческой деятельности – вот скромная задача его прошлой и настоящей работы. Вот если удачно пройдет «Борис Годунов», то можно подумать о постановке отечественного балета в Париже… Но куда же пропал Бенуа? Сколько же можно так страдать от неизвестности…
Наконец дверь открылась, и влетевший в номер Александр Николаевич Бенуа с ходу заговорил, не дожидаясь вопросов от недовольного друга:
– Сережа! Не волнуйся! Я обежал все мастерские, весь театр, повсюду работают не покладая, как говорится, рук. Нечто напряженное, почти катастрофическое все еще носится в воздухе, но чувствуются и просветы в тучах.
Дягилев вопросительно посмотрел на усевшегося в кресло Бенуа.
– Ты, Сережа, сделал гениальный ход в почти проигранной партии: ты собрал нас всех на ужин в знаменитом ресторане на площади Мадлен и спросил – выступать ли в ближайшие дни или нет, отложить на неделю. Это произвело на всех фантастическое действие. И особенно благодарны тебе за то, что ты пригласил не только всех действующих в опере артистов, режиссеров, художников, что вполне нормально и естественно, но ты пригласил заведующую портняжной мастерской, главных закройщиков, старших плотников, гримеров…
– Я пригласил всех, потому что почувствовал, что все рушится, ничего нет готового – ни костюмов, ни декораций, ни массовых сцен. Все это грозило катастрофой, я мог рассчитывать только на театральное «чудо», я просто струсил, глядя на то, как все разваливается. Но спас положение, как ты помнишь, гример Федора Ивановича, ведь почти все артисты и режиссеры высказались за то, чтобы отложить спектакль, а он…
Дягилев все еще никак не мог успокоиться и продолжал ходить по комнате, бесцельно переставляя на столе какие-то безделушки.
Александр Николаевич понимал его состояние и продолжал рассказывать:
– Ты успокойся, Сережа, я сейчас уже совершенно уверен, что успеем, какая-то волна оптимизма подхватила всех после этого знаменитого ужина, после призыва заики гримера, пообещавшего «не посрамить земли русской» и «лечь костьми», но дело свое делать. И действительно, в последний момент все приспело и все ладится. Я обошел все залы – и всюду идет бурная деятельность: на восьмом этаже Стеллецкий дописывает выносные иконы и хоругви, в двух других залах тридцать русских швей в страшной спешке что-то зашивают, порют, перешивают, выглаживают прямые костюмы… В третьих залах главные артисты проверяют под рояль свои наиболее ответственные места. Я носился как безумный вверх и вниз по всем этажам и по всем боковым коридорам в этом гигантском здании Оперы, черт меня дернул взяться за эту неблагодарную роль второго директора. Ведь я вовсе не собирался этого делать, но ты втянул меня во все это: я даже не заметил, как ты подтолкнул меня к тому, чтобы я за всем присматривал, всех о чем-то информировал, что-то объяснял, кого-то утешал, кого-то распекал и торопил. И как-то само собой получилось, что каждый недовольный высказывал свое недовольство мне.
– А все очень просто, Шура, ты, да я, да Блуменфельд хорошо говорим по-французски, а вспомни, каким откровенным недоброжелательством и систематическим нерадением встретили нас наши французские коллеги, какие препятствия строил нам всемогущий главный машинист господин Петроман, злостный
