исполнил арию со свистом, энтузиазм публики – очень темпераментной итальянской публики – перешел всякие границы. Люди вскакивали с мест, обнимались с совершенно незнакомыми. Успех, выпавший на долю Шаляпина, был невероятен. Много дней весь Милан говорил только об этом спектакле… После 10 или 12 спектаклей, в которых участвовал Шаляпин, Милан облетела еще одна новость: Артуро Тосканини сказал, что пока жив Шаляпин и пока он сможет петь в «Мефистофеле» Бойто, Тосканини не будет дирижировать оперой с другим Мефистофелем».

Но успешные, триумфальные гастроли в Милане неожиданно были прерваны: серьезная болезнь горла вынудила Федора Ивановича обратиться к врачам, которые не замедлили уложить его в постель. А через три недели предстояли важнейшие выступления в Париже: несколько месяцев Сергей Павлович Дягилев готовил настоящие Русские сезоны в Париже, Шаляпину в этих сезонах отводилась заглавная роль в «Борисе Годунове». Парижане запомнили выступления Шаляпина в прошлом году, ждали его… Лучшие режиссеры, художники, певцы, дирижеры были приглашены участвовать в этих выступлениях… Нет, Шаляпин не подведет,

4 мая он будет выступать…

Близился день генерального наступления. Казалось бы, все было предусмотрено, расписано до мелочей, все участники расставлены по местам, каждый знает свой маневр, но генералиссимус явно волновался, беспокойно поглядывая на дверь просторного люкса в привычном отеле «Мирабо»: Александр Бенуа, верный сподвижник задуманного грандиозного покорения Парижа, все еще не являлся, как условились накануне.

В своей победе Сергей Павлович Дягилев не сомневался. Он весь этот год не жалел сил, собирая могущественное воинство для великой цели. Он побывал повсюду, где хоть что-то могли сделать для того, чтобы взыскательные парижане приняли его любимого композитора, чтобы «Борис Годунов» с Шаляпиным в заглавной роли покорил их сердца. Не так-то просто было уговорить сильных мира сего на такой отважный шаг: ведь знали они, что ни Антону Рубинштейну, ни Чайковскому не удалось соблазнить своей музыкой капризных парижан… Но уговорил, в постановке «Бориса Годунова» были теперь заинтересованы и великие князья, и сам Николай Второй. Удалось убедить, что триумф «Бориса Годунова» может утвердить и пошатнувшийся в Европе авторитет царской власти в России, может улучшить международное положение России и способствовать получению необходимых кредитов. На карту было поставлено все, а посему и работать пришлось много, не считаясь со временем. И неужели вся эта титаническая работа может не достигнуть своей цели? Из-за разгильдяйства нерадивых помощников, не успевших вовремя что-то сшить, намалевать или хорошенько упаковать, чтобы не попортить в пути…

А ведь как восторженно он начинал эту работу… Прежде всего сам изучил старую партитуру Мусоргского и обнаружил прекрасное место, которое выбросил Римский-Корсаков при новой обработке оперы. «Куранты» необходимо было восстановить, возможно, знаменитый композитор обиделся, что не посчитались с его волей, но что ж он, Дягилев, может с собой поделать… Он твердо верит в то, что всякий вопрос нужно изучать до конца, если хочешь добиться успеха. «Всякую чашу пью до дна», – не раз говорил он друзьям, дивившимся такой тщательности, дотошности, что ли, в изучении вроде бы не обязательного для него «матерьяла». И вот не зря он изучал старую партитуру – сцена с курантами получилась превосходной… А Римский-Корсаков если и обиделся на него за самовольство, то зря, потому что он, Дягилев, был преисполнен при этом необъятного желания восстановить авторскую волю, сделал это с тонкой осмотрительностью, дабы не повредить постановке. А сколько волнений выпало на его долю при исполнении всей обстановки оперы, костюмов, декораций, бутафории. Так уж договорились, что все будет новое, с тем чтобы все это осталось в «Гранд-опера». Много разных новых мыслей возникало и в чисто «театральном», то есть режиссерском смысле, о многом хотелось поговорить с Николаем Андреевичем, всерьез обсудить множество вопросов, но чуть ли не сразу натолкнулся на глухую стену: Николай Андреевич просто не пожелал понять, что русские музыканты должны были завоевать Париж, заставить его капризных жителей наконец оценить великое достоинство наших лучших опер. В прошлом году мы чуть-чуть приготовили к этому своими историческими концертами, но не надо забывать, что даже такой нетерпимый человек, как Вагнер, перед постановкой «Тангейзера» в Париже задумался о его успехе и ввел в первое действие балет и написал новое окончание увертюры… Значит, не так уж и вредно «подделываться под французов», в чем его, Дягилева, упрекают строгие ревнители художественной целостности произведения, если его ради зрительского успеха подвергают переделкам или купюрам…

Дягилев вспомнил, сколько времени потратил он на уговоры Римского-Корсакова, писал ему письма, встречался с ним, использовал все свое обаяние, свой натиск, против которого мало кто выдерживал, но так ничего и не добился. «Упрямый старик! Вот кто больше всех мне навредил! Уже в самом начале моего замысла встал поперек и не разрешил поставить «Садко» на сцене «Грандопера» так, как мне хотелось. А ведь как хорошо я задумал подсократить этого слишком мощного для французов богатыря. Они пока не способны вынести чрезмерного величия, воплощенного в Садко. При всем благоговении перед гениальными русскими операми я вижу, как можно их подсократить, не умаляя их художественного значения. Я практик, а не «театральный чиновник», скорее даже практический идеалист, не в пошлом, а в действительном значении этого слова. Я слишком ясно схватываю результаты, вижу заранее ошибки и боюсь их, опять же не из пугливости, а из страха погубить великое дело каким-нибудь неловким или недостаточно обдуманным действием… С каким трепетом приступал я к изучению «Бориса Годунова» и «Садко», надеялся уговорить Римского встать на точку зрения Вагнера и кое-что пересмотреть в своих сочинениях, раньше чем выступить перед «целым миром». Пересмотреть не с точки зрения творца, а с нашей, так сказать, «обывательской» точки зрения. По моей вине всемирная парижская публика была утомлена несоразмерной длиною программ Первого Исторического концерта в прошлом году, а потому и была индифферентна в конце ее, ничего не хотела больше слушать, кроме Шаляпина. Теперь я сделал все, чтобы не повторять прежних ошибок; публика будет жадно следить за развитием событий в гениальной опере и слушать божественную музыку. Хорошо хоть согласился прибавить сорок тактов к сцене коронования Бориса, теперь эта сцена бесподобна… Теперь французы рехнутся от ее величия. Получается безумное по блеску венчание, потом колокола, выход центральной фигуры, народ падает ниц. Борис – молитвенный… Далее – тесная келия с лампадами, образами, Григорий, углубившийся в чтение летописи Пимен… И замелькали сцены одна лучше другой. Только так французов можно удержать в театре. В Париже Вагнера дают с колоссальными купюрами, слушать оперу с 8 до 12 французы абсолютно не способны, Даже их собственному хваленому «Пеллеасу» они не могут простить его длины и уже в начале 12 часа откровенно бегут из театра, что производит убийственное впечатление. Мог ли я забыть об этом всем известном свойстве французов, не любящих слушать оперу, которая «не хочет закончиться». И этого ничем не победишь. А Николаю Андреевичу решительно все равно, будут его слушать или нет, поставят его «Садко» сейчас или через сто лет – Римскому-Корсакову все равно, ему этого ничего не нужно, для него существует лишь художественный интерес, вкусы французов оставляют его совершенно равнодушным, хочет, чтоб его ценили таким, каков он есть, а не приспособленным к их обычаям и вкусам. «Если слабосильной французской публике во фраках, забегающей на некоторое время в театр, прислушивающейся к голосу продажной печати и наемных хлопальщиков, «Садко» в его настоящем виде тяжел, то и не надо его давать», – вот ведь как отрезал упрямый старик. Может, ему-то и действительно все равно, но он один и даже не вспомнил о нас, «малых сих», для которых вопрос русских культурных побед есть вопрос жизни. Обычные в оперной постановке купюры посчитал за искажения, «безобразные урезки» и высокомерно отклонил всякие покушения на его «Садко»: «Если моей опере суждено долго еще прожить на свете, не увянув и не зачахнув, то придет время и французы прослушают ее, а если долгая жизнь ей не суждена, то от легковесного французского успеха она не станет долговечнее…» Гордый старик! Никакие доводы не переубедили его и не заставили отказаться от этих слов… Страшных споров, на которые я рассчитывал, не получилось. Отрезал – и все! Озлобился на меня… А сколько я приготовил «слез и молений», сколько умных и неопровержимых доказательств в пользу постановки «Садко» в легкомысленных стенах парижской музыкальной академии. Придется согласиться на