и эсеры узнали о его связях с Зубатовым, этого было достаточно, чтобы приговорить его к смерти. Исполнить приговор поручили Рутенбергу… Горький как-то познакомил Шаляпина с неким Василием Федоровым, а потом и сказал, что это и есть Рутенберг. Шаляпин тогда же восхитился красотой и мужественным видом знаменитого эсера, но Горький в тот же миг отчаянно махнул рукой: «Эх, Федор, внешний вид обманчив. Он тут скрывается под видом брата Марии Федоровны, а потому частенько бывает у нас. Не дай Бог узнавать их поближе, какие-то мелкие все они, ведут себя в высшей степени нахально, просто скот. Они тут с Леонидом Андреевым напились и чуть ли не весь день ходили и орали: «Пей за здоровье Горького, мы платим!» Этот Василий Федоров у нас в доме возмутил против себя всю прислугу, на своей квартире обидел хозяина и всех его сродников, уехал тайно, не заплатив денег, задержали его жену… И вообще черт знает какую кашу здесь заварил, а мы за всю эту канитель должны были отдуваться. А уж Леонид Николаевич Андреев так однажды напился, что прославился на всю Италию: кого-то спихнул в воду, кого-то оскорбил, махал руками и вообще, как говорится, поддержали честь культурных людей России. Вот дьяволы… И вот этот скандалист и пьяница, Рутенберг, он же Василий Федоров, заманил Гапона в Питер, прикинулся его дружком, согласился стать тайным агентом за сто тысяч рублей и попросил Гапона приехать на дачу в местечке Озерки, туда же пригласил и четверых рабочих, еще веривших Гапону. На даче Гапон продолжал уговаривать Рутенберга стать тайным агентом, предлагал двадцать пять тысяч рублей… Все это слышали рабочие, они его и повесили. А когда узнали об этом, газетчики тут же обозвали его «страшным шарлатаном», «честолюбцем», «невежественным человеком», «большим комедиантом», «красивым лжецом», «обаятельным пустоцветом». Да, действительно жизнь обманула его, потому что он всегда ее обманывал. Он был опытным оратором, даже первоклассным оратором, он умел гипнотизировать себя и других своими словами. Немалый дар, скажу тебе, друг ты мой…» А в итоге, по словам Горького, поднялась такая травля Витте, что ему пришлось подать в отставку, чего и добивались царские круги. И после этого началось возвышение Петра Аркадьевича Столыпина и «охота» за ним эсеровских боевиков…

В эти дни пребывания на Капри Шаляпин почувствовал, что Горький заметно охладел к Леониду Андрееву, и дело не в том, что Андреев часто напивался и скандалил… Резкий поворот в общественно- политической жизни существенно повлиял на душевное и писательское состояние Леонида Николаевича, который все это время был мрачен, молчалив, а когда заговаривал с Горьким, то больше всего говорил о тщете всего земного и о ничтожестве человека, говорил о покойниках, кладбищах, о зубной боли, о бестактности социалистов, о своем безверии что-либо изменить в жизни России. Горький еще тогда высказал сомнение в его дружеских к себе чувствах, уж очень круто менялся характер Леонида Андреева. И Шаляпин в этом убедился, встретив его как-то в Питере… Конечно, Андреев был слегка выпивши, а потому и откровенен был с ним… Ведь правильно люди говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. А все, что сказал тогда Андреев, не понравилось Шаляпину. И раньше было заметно, что Андреев до крайности самолюбив и заносчив, но в этот раз по всему чувствовалась этакая «мания грандиоза». Ни с того ни с сего заявил, что он снимает посвящение Шаляпину при переиздании повести «Жизнь Василия Фивейского». Это показалось Шаляпину мелко и недостойно Андреева, но не будешь же переубеждать автора… И Шаляпину было очень больно от этой недружественной выходки некогда полюбившегося человека. Ну что ж, рвутся связи, меняются симпатии. Это вполне естественно, ведь жизнь человеческая капризна и неостановима в своих зигзагах и движениях. Пожалуй, лишь только с Горьким отношения ничуть не изменились, стали даже еще крепче и дружественнее. Летом, после своего возвращения из Капри в Аляссио, Федор Иванович написал письмо Горькому, в котором – в какой уж раз – признался в глубокой к нему любви и уважении… И действительно, какое-то время не находил себе места, сразу стало скучно, как будто бы кто-то вышиб ему дух, а ведь в Аляссио его встретила Иола и его славные ребятишки, он был рад этой встрече и счастлив, а вот все-таки тосковал по умным и тонким разговорам с Горьким и Марией Федоровной. Повезло Горькому, она и переводчица, она и готовить умеет, она и печатает на машинке его сочинения, пишет письма издателям.

В то время очень много было разговоров в прессе о том, что талант Горького падает, а все потому, что увлекается политикой, связал себя с социал-демократическим движением. Этими разговорами был явно обеспокоен Алексей Максимович, только что написавший новую повесть «Шпион, или Жизнь ненужного человека», название новой вещи еще не устоялось в сознании автора. Эта повесть понравилась Шаляпину. По словам Горького, ему хотелось разоблачить тех, кто охраняет покой власть имущих, рассказать об агентуре «охранки», о ее продажности, предательстве, развращенности и преступности. Жалкая фигура Евсея Климкова, ее полная моральная деградация, духовная нищета и физическое бессилие – логическое завершение этой презренной личности, покончившей самоубийством. Горький говорил, что эту повесть он написал по рассказу самого «ненужного человека», служившего в одном охранном отделении, и автобиографической записке его товарища. Горький, по его словам, хотел раскрыть психологию шпиона, «обычную психологию запуганного, живущего страхом русского человека». Нет, «Шпион» – это великолепное сочное произведение, чего не сказал бы он, Шаляпин, о «Матери». Горький опасался, что повесть длинная, скучная, нет, вовсе не длинная и не скучная…

Шаляпин выходил на палубу. Атлантический океан казался бесконечным. Пароход беспрестанно двигался. Каждый был занят своим делом. Праздная толпа пассажиров сновала по палубе, Шаляпин вежливо раскланивался чуть ли не с каждым, успев познакомиться то ли за картами, то ли в буфете, то ли просто в пустых разговорах, которые так естественно возникают в столь ограниченном пространстве. Прогуливаясь, Шаляпин размышлял: легче всего убить время, предавшись воспоминаниям. Это и сокращает путь, и не так уж скучно. Уходил в каюту, незаметно погружался в дрему. Почему-то в эти дни ему снились только чудесные сны, потом от внезапного толчка просыпался, приходил в себя и снова погружался в размышления… Он не был в России почти семь месяцев, многое изменилось в родной стороне, от прежнего революционного подъема не осталось вроде бы и следа, по крайней мере, внешние шрамы, оставленные на улицах после баррикадных боев, зашпаклевали, но внутренние баталии продолжались… Продолжались споры в Думе, в светских салонах, в редакциях, в театральных курительных, на профессиональных собраниях… Так после бури опасные волны долго еще ходят по морю. И даже тогда, когда наступает затишье, мертвая зыбь покрывает море, кормчий должен быть особенно осторожен, осмотрителен. Революционная буря вроде бы утихла, но волны революции все еще опасны. Все громче раздавались голоса в прессе, призывавшие к смирению и послушанию, к развитию «нормального капитализма», без крови и страданий, раздавались голоса в пользу «нормального прогресса». За полгода отсутствия в России происходили коренные перемены. Во всяком случае, не было такого восторженного отношения к революционным призывам все переделать и все поделить. Но все были согласны с тем, что сейчас невозможно повернуть колею государственной машины вспять, к прежним формам бюрократического правления, ибо ненависть к этому чиновничьему строю управления была всеобщей и болезненной. Все чаще Столыпина называли Бонапартом, российским Бисмарком, готовящим «революцию сверху» для того, чтобы окончательно уничтожить даже малейшую возможность «революции снизу». Все эти перемены и наступление правых объясняли «критическим положением страны». Формировался и новый представительный строй в России. И несмотря на эти перемены, в правительственных кругах решено было «искоренять элементы, которые нарушают правильное течение государственной жизни».

Незадолго до приезда Шаляпина в Россию казнили тех, кто принимал участие в покушении на Столыпина, генерала Мина, петербургского градоначальника фон дер Лауница, главного военного прокурора генерала Павлова… Шаляпину рассказывали, что Николай Второй особенно был раздосадован убийством последнего и на донесении о гибели Павлова написал: «Трудно заменимая потеря честного и стойкого человека». И вспоминая события 1906-го, унесшие много жизней крупных чиновников и генералов от рук боевиков, Николай Второй сказал Столыпину: «А ведь министерство внутренних дел, Петр Аркадьевич, работает из рук вон плохо. Высших сановников империи революционеры щелкают как куропаток». – «Ваше величество, в этом нет ничего удивительного, идет гражданская война, которая пока что в стране полностью не закончена!»

Много Шаляпин слышал о Столыпине, и хорошего, и плохого… О «столыпинских галстуках» говорили во всех слоях общества, где бывал Федор Иванович. Но не всегда с осуждением. Чаще брали его под защиту: и действительно, нужна была твердая рука, способная остановить разнузданный террор, убийства ни в чем не повинных людей, грабежи банков, нападения на квартиры… Столыпина резко осуждали за военно-полевые суды, за сотни казненных в последние месяцы. Но как было оградить человека от самосуда членов преступных сообществ, безнаказанно действующих в России? Только строгим исполнением законов,