Мендельсона, казалось бы, ничего особенного в себе не заключает, и, однако, до чего это свежо и ново до сих пор. Право, настоящее новое в музыкальном искусстве лежит не в гармонии, а в чем-то особенном, лишь гению доступном, а именно в непосредственном вдохновении, в некоторой, сказал бы я, наивности творчества, а вовсе не в искании небывалого… Рихард Штраус назвал Моцарта своим учителем, поклоняется ему, но по всему чувствовалось, что даже поклонение Моцарту не искренне, а, может быть, является лишь результатом горделивого самообожания. Был, дескать, великий Моцарт, ну а теперь народился иной гений, выше его, и это – Рихард Штраус… Моцарт как этап развития германской музыки, а вершина – Штраус. О чем мне было с ним говорить после этого…

– А почему вы не были на приеме у великого князя Павла Александровича, я пел там вашего «Пророка»…

– Я не люблю суеты, Федор Иванович, старею, видно; не был ни в русской колонии, ни в ложе у великой княгини Марии Павловны. И вы знаете, Александр Сергеевич Танеев, мой ученик, а ныне какой-то высокий чин при дворе, как-то сразу охладел ко мне, кажется, подумал, что я не был удостоен приглашения, а значит, можно меня и не замечать. Но успевать везде – это дело Сергея Павловича Дягилева. Это он должен повсюду бывать, со всеми ладить, из всех выбивать деньги на благородное дело, которому он посвятил себя.

– А знаете, Николай Андреевич, действительно это феноменальный умелец ладить, как вы говорите, со всеми. Ведь как он достал деньги на концерты в Париже? Говорят, что он получил несколько десятков тысяч от иностранных миллионеров за то, что устроил им «чашку чая» у великого князя Владимира Александровича, дяди государя императора. И даже пошел на то, что включил в программу концертов бездарнейшее сочинение упомянутого вами Танеева, дальнего родственника Сергея Ивановича Танеева, за что тоже получил какую-то субсидию, а этот придворный ни много ни мало как главноуправляющий собственной канцелярии самого царя. Как тут не пообещать…

– Вроде бы ничего подобного мы не слышали? – спросила Надежда Николаевна своих детей, которые согласились с ней: нет, не было этой симфонии.

– Да, многих вещей из намеченного не было в концертах, – сказал Николай Андреевич. – К сожалению, пришлось выбросить Четвертую симфонию Чайковского и народные песенки для оркестра Лядова… Концерты были очень длинны, а ведь даже хорошая музыка, если ее чрезмерно потреблять, утомляет, тут Дягилев допустил просчет… Ну, да ведь это первый такой концерт, хотелось как можно больше дать…

– Федор Иванович, – заговорила Надежда Николаевна, – вы спросили, почему мы не были на рауте у великого князя… Я вспомнила: мы в этот вечер были приглашены к Скрябину, было очень интересно, он показывал нам свой «Экстаз», где есть прекрасная музыка, и развивал план следующего своего сочинения, но задуманное вряд ли осуществимо – уж слишком все грандиозно и необычайно. Вообще он мне не понравился в эту встречу, вдался в такую философию, что ничего не поймешь, забрел в такие дебри, что некоторые считают его прямо сумасшедшим.

– Я тоже не раз думал об этой встрече, – сказал Римский-Корсаков, – и тоже задаюсь таким же вопросом: уж не сходит ли он с ума на почве религиозно-эротического помешательства? Ведь вся его проповедь о физическом и духовном слиянии с божеством что-то маловразумительна, как непонятна и его идея создания храма искусства именно в Индии и непременно на берегах священного Ганга. Как все это действительно близко к сумасшедшему дому, пожалуй, его «Экстаз» местами производит сильное впечатление, но все же это какой-то музыкальный корень из минус единицы…

Надежда Николаевна и Андрей Николаевич с этим не согласились.

– Знаю, знаю, вы не согласны со мной, да, Скрябин – крупный талант, кто ж будет возражать против этого, но согласитесь, что музыка его порой крайне однотонна, растрепана, донельзя болезненна и потому нехороша, – подвел итог так и не начавшейся дискуссии Николай Андреевич. – И не случайно он провалился в Америке со своими Первой и Третьей симфониями, его выступления просто закончились бегством, как говорят и пишут информированные люди.

– Ты, дорогой мой, не знаешь, почему он сбежал из Америки, – возразила Надежда Николаевна. – Просто к нему приехала его Весталка, как прозвали его подружку Татьяну Федоровну Шлецер, и в Нью-Йорке сразу распространились слухи о «незаконности» брака Скрябина и Шлецер, вот они и покинули Америку, опасаясь скандала в газетах и на концертах.

– В прошлом году по тем же мотивам из Америки сбежал Горький и Мария Федоровна Андреева. Подняли шум в газетах, выгнали из отеля, – с грустью сказал Шаляпин, – собираюсь к нему на Капри.

– Ну что ж, господа Римские-Корсаковы, не пора ли и нам собираться восвояси. А газетчики повсюду приобретают огромную власть. В «Музыкальном труженике» один из газетчиков, желая, видимо, похвалить мою «Снегурочку», написал буквально следующее: «Ахиллесова пята Римского-Корсакова – это его изумительная инструментовка». Вот и читай после этакого газетчиков… Ну уж и критики у нас, – рассмеялся Николай Андреевич, но тут же, вспомнив недружественные отношения с музыкальными критиками, добавил: – Сколько эти газетчики наговорили обо мне гадостей, особенно досталось моему несчастному «Китежу», раскритиковали и либретто, увидев лишь несколько безжизненных, скучных, почти не связанных логически сцен, а в музыке отмечали только «холодное, рассудочное мастерство превосходного техника», а «музыки, идущей от сердца к сердцу», так и не нашли… Грустно все это читать о себе…

– Нет, папа, ты не справедлив, – возразил Андрей. – Мы тоже читали и помним там другие слова: «Музыка эта прозрачна, как горный ключ, очень красива для уха. Она сплошь состоит из очаровательных деталей и тонких форм, местами бесподобно расцвеченных звуковыми красками», а в одной статье прямо говорилось, что опера прекрасна, наиболее народная из всех опер Корсакова, одна из лучших и крупнейших твоих опер. Так что…

– Так что нам давно пора в отель, а главное – пора собираться в Россию, хочется летом пожить в нашем Любенске, только там я почувствую себя способным к новой работе над моим славным «Петушком». Как хорошо, что мы купили это именьице, не надо больше думать о приискании дачи, да и никакая наемная дача не пойдет в сравнение с собственным углом.

Шаляпин до дверей кафе проводил славную и благородную семью Римских-Корсаковых. Вернулся за столик и задумался. Выпил вина, налил еще.

– Ты все поняла, Маша? Нельзя тебе ехать со мной в Америку. Видишь, что там происходит… Горького чуть ли не освистали за то, что приехал с Марией Федоровной, не обвенчанной с ним, а ведь они с Екатериной Павловной разошлись по-хорошему. Вот и Александр Николаевич Скрябин не венчан с Татьяной Федоровной, хоть у них уж дочка, как говорят, родилась, а все не признают их брак законным… Ну да ладно, посмотрим… Много раз я бывал на Загородном проспекте у Римских-Корсаковых, квартира скромная, маленькая гостиная, немного стульев и большой рояль. В столовой – узкий стол. А народу бывает у него много… Сидим, бывало, как шашлык на вертеле, прижмемся друг к другу, плечо к плечу, как кусочек к кусочку, тесновато, но уж очень интересно: то говорим, то поем. Хоть и говорил Николай Андреевич, что Мусоргский в конце жизни скатился на дно, но все же хоть одним глазком взглянуть бы на него – как мог человек создать такую оперу… А ведь он и не думал, что его музыкой заинтересуется Европа, в Америке будут его исполнять. Говорили мне, что он писал потому, что не мог не писать. Писал всегда, повсюду. В петербургском кабачке «Малый Ярославец», что на Морской, один в отдельном кабинете пьет водку и пишет музыку. На салфетках, на счетах, на засаленных бумажках… «Тряпичником» прозвали его, все подбирал, что было музыкой. Тряпичник понимающий. Окурок, и тот у него с ароматом…

– А как ты сыграл Бориса, – мечтательно заговорила Мария Валентиновна. – Я не раз видела тебя в этой роли, но в концертном исполнении впервые. Сначала чудно было… Ты во фраке исполняешь роль Бориса, конечно, прекрасно исполняешь, как всегда, но уж очень непривычно было смотреть на сцену и на тебя, когда ты вдруг повернулся к сцене спиной и отрешенно скользнул взглядом по сцене. В мертвой тишине всем почудилось, что все мы в душном тереме, какая-то нечеловеческая сила терзала тебя, ты весь словно напружинился, откидываешься назад, пальцы твоих рук что-то вытворяют безумное: «Что это?., там в углу… Колышется… растет… близится… дрожит и стонет!» И столько правды было в твоих словах, что все стали привставать и смотреть в угол сцены: действительно, что ж там дрожит и стонет… И я вместе со всеми привставала и смотрела, испытывая какой-то мистический ужас… «Чур, чур! Не я твой лиходей…» Кошмар какой-то… Послушаешь тебя, а потом не заснешь всю ночь… Ох, Федор Иванович, приворожил ты меня, теперь не отстану я от тебя, буду за тобой ездить, как вот Татьяна Федоровна Шлецер за Скрябиным