таких слов, на которых можно было бы построить апофеоз всей этой картины. Вроде бы нашел в конце, но тут же почувствовал, что этот момент окажется запоздавшим. Так ничего не придумав, забросил и всю оперу. Может, когда-нибудь вернусь к этому сюжету. Но уж очень мало на себя надеюсь в писании. Сюжет и музыка мне вдруг надоели до крайности. И я бросил все к черту. Ничего не получалось за дни и недели, ни на шаг вперед не продвигался, вот когда горько и тяжело становится, вот когда тоска заедает… У Римского-Корсакова таких провалов никогда не бывало, в нем гармонично сочетаются и вдохновение, и тончайшая работа интеллекта, и дисциплинированная воля художника. Если Чайковский говаривал: «Пишу, как Бог на душу положит», то Римский-Корсаков совсем иной: «Пишу, как требует мой разум и воля». Чуть ли не в каждой вещи Николая Андреевича покоряет богатство гармонии и его ни с чем не сравнимый оркестр. У него есть чему поучиться.

С удовольствием слушал Шаляпин рассуждения своего друга. Главное даже не в тех мудрых мыслях и тонких наблюдениях, которые потоком лились из настежь растворенной души друга, а в том, что снова между ними нет никаких преград и недоразумений, снова они могут вот так доверительно говорить друг с другом, как это бывало в дни их юности, снова Рахманинов будет строго останавливать его, если он в чем- нибудь ошибется, строго наставлять его… Ну и пусть, хотя и стали гораздо взрослее, опытнее… А от Сергея Васильевича он примет любой совет, любое указание, любое наставление. Другое дело, что может не послушать и сделать по-своему, но что ж…

– Как здоровье-то? А то все о серьезном говорим с тобой, – ласково спросил Федор Иванович.

– Так вроде бы ничего, только вот глаза мои совсем испортились, помнишь: «Мартышка в старости слаба глазами стала», при чтении или напряженном писании глаза затуманиваются и голова сильно болит. По совету доктора выписал себе очки. Вообще-то я как-то расклеиваться стал. То здесь болит, то там. Да и сплю скверно. А бывает, и апатия нападет на меня, тоска, настроение аховое, и с отвращением начинаю думать о написанном, что сразу же сказывается и на отношении к окружающим.

– Нельзя так надолго уходить от жизни, пусть и гнусной, полной всяческих дрязг, невзгод, неприятностей, встреч с людьми не очень-то, может, и приятными. Но ты же лишаешь себя и встреч с приятными людьми. Я вот тоже попробовал как-то закрыться у себя дома на Зачатьевском. Дом прекрасный, полная вроде бы чаша, детей в доме полно, веселье, смех, прекрасная жена, любимая, ухаживает за мной, а на улице идут бои, выходить на эту улицу не хочется. Дай, думаю, посижу дома, хоть отдохну маленько. День просидел. Читал, конечно, работал, с детьми возился. Но вскоре почувствовал, что чего-то мне недостает… Затосковал без публики. Представляешь? В скучном и темном Зачатьевском переулке к тому же отключили электричество – всеобщая забастовка. Я затосковал, выпил, конечно, не помогает… Вытащил свои сувениры, подарки, навесил на себя Золотую Звезду бухарского эмира, другие блестящие побрякушки, которые украшают людское тщеславие, и сижу, распевая песни. Пришел ко мне приятель-художник, торопливо начал рассказывать, что же происходит на улицах, и глядит на меня остолбенело. Я тоже на себя посмотрел его глазами: на халате ордена, через плечо ленты от венков, на шее подаренные часы с изумрудами, в халате и домашних туфлях и распеваю: «Последний нонешний денечек…» Он просто застонал от ярости. «Что это такое? – закричал он. – Ты что? С ума сошел? Кругом происходит Бог знает что, на всех домах ставятся какие-то отметки, кресты, и у тебя на двери поставлен углем крест, а ты – балаганишь! Разве такими вещами играют? Не дай Бог, если увидят тебя эдаким, – расстреляют! И – за дело!» Так рассердился, остановить невозможно было. Ну а я продолжаю дурачиться, полез его обнимать со словами: «Последний нонешний денечек…» И предложил выпить, потому что мне было грустно, и я сидел дома в полном одиночестве. Так вот он обиделся и удрал, снова оставив меня в одиночестве и скуке. Не люблю я одиночество, Сергей, не могу долго пребывать без публики, без игры, без пения, без театра…

– Ты – другое дело, Федор, ты творишь на людях и в окружении людей. А мне так не хотелось ехать в Париж, но все мысли были о поездке сюда, и мысли самые неприятные. Ресурсы кончались, только из-за денег я приехал сюда, а так уже был бы в Ивановке. На все лето туда поедем, как и в прошлом году. Хорошо там, в июне мы ждем ребенка, так что возни и хлопот предстоит много. А осенью – снова в Дрезден, уже мечтаю о том, как я надолго там затворюсь в четырех стенах уютного дома.

Долго еще говорили друзья о своем житье-бытье, о творческих планах, о событиях в России, о выборах в Государственную думу, о выступлениях депутатов, о политике Столыпина, о предстоящем совместном выступлении в одном из дягилевских концертов русской музыки в Париже. Шаляпин испытывал горделивое чувство покоя в душе, наступающего после длительного беспокойства, вызванного непонятными причинами. Вроде бы и не виноват, а чувство вины беспокоило его почти целый год, с тех пор как познакомился с операми Рахманинова: вроде бы музыка талантливая, а он, Шаляпин, ничего не мог поделать со своей партией в каждой из них; не получался ни образ Барона, Скупого рыцаря, ни образ Ланчотто Малатесты, живых характеров не возникало после его исполнения – вот что тревожило и мучило его все эти месяцы. А теперь все прошло, и он снова почувствовал, как беспокойство уходит из его сердца, наполняясь любовью и дружескими чувствами. Уж он так будет петь свою партию в «Весне», что земля и небо будут рукоплескать ему за исполнение этой кантаты талантливейшего друга его.

Все эти майские дни в Париже были наполнены русской музыкой. Распускали слухи, что террористы готовятся к своим «черным» акциям – взорвать бомбу; эти слухи несколько расхолодили аристократическую публику, но истинные ценители русской музыки не испугались.

Все крупные газеты в Париже отметили полный успех концертов русской музыки, выделив среди композиторов Римского-Корсакова, а среди исполнителей – Шаляпина. Не скрывали и удивления, что такое грандиозное предприятие удалось организовать в столь короткие сроки: только полгода тому назад с успехом прошла выставка русских художников, и вот уже «демонстрация» огромных достижений русских композиторов и исполнителей. Всерьез в прессе заговорили о необходимости на французской оперной сцене спектаклей русских композиторов, называли «Снегурочку» Римского-Корсакова и «Бориса Годунова» Мусоргского.

В отечественной прессе высоко отзывались об этих концертах. «Страна, давшая Глинку и Гоголя, Достоевского и Римского, Толстого и Чайковского, Иванова и Врубеля, не имеет права запереться за своими стенами, – писал Александр Бенуа в газете «Слово». – Она принадлежит всем, и даже тогда, когда все отворачиваются от нее, долг ее – напоминать о своем великом и прекрасном значении. Это категорический императив: концерты нужно было устроить и нужно было сейчас, не раньше и не позже».

И.Д. Кашкин в «Русском слове» тоже высоко отозвался о проведении концертов в Париже: «Наибольшие чествования выпали на долю Н.А. Римского-Корсакова, которого парижане принимали каждый раз необычайно восторженно.

Все его сочинения имели блестящий успех, и он едва ли не был главным героем всех этих концертов.

К русским композиторам, приехавшим на эти концерты в Париж, их французские коллеги отнеслись с величайшей симпатией и любезностью. Для них устраивались особые торжественные собрания, как, например, у г. Сен-Санса, на котором присутствовал весь цвет парижской музыки».

Погода неожиданно изменилась. «Здесь сейчас холодно, как зимой», – писал из Парижа Рахманинов 6/19 мая А.А. Брандукову.

Чаще стали собираться в апартаментах Дягилева, играли, пели, разговаривали. Прощались с теми, кто, закончив свои выступления и получив вознаграждение, отбывал на Родину.

Бывал у Дягилева и Шаляпин; незаметно вошла в этот круг знаменитых людей и Мария Валентиновна, вошла как богатая вдова, меценатка, интересующаяся искусством и покровительствующая нуждающимся художникам. Это не вызвало ни у кого удивления, все прекрасно знали, что без богатых покровителей мало кто может что-нибудь путное написать. Александр Скрябин не скрывал, что много лет его поддерживал Митрофан Петрович Беляев, а после его смерти необходимую ему «пенсию» выдавала известная покровительница художников М.К. Морозова. Иначе он ничего бы не написал. К тому же еще и влюбился в свою ученицу и пришлось содержать две семьи. И об этом было много досужих разговоров.