всеподданнейшим докладом и обо всем, даже мелочном, нужно докладывать и испрашивать на то или иное решение соглашение императора? Боятся упоминать даже слово «конституция», а совершенно не понимают, что у нас уже давно поступают неправильно и беспорядочно под маской самовластия, то идут направо, то идут налево, разве мы не лавируем туда-сюда, не любезничаем с тем и другим, не переносим много разных хлопот от совершенно разноликих людей… Разве это не конституция? А упоминать об этом опасаются. Или вот недавно император написал записки, в которых требовал навести порядок в Польше военной диктатурой. Великий князь Константин Николаевич присутствовал при этом и согласился с императором, но одновременно должен был поехать в Польшу и восстановить общественный порядок, а за полчаса до этого сказал Платонову, что он на подобную систему согласиться не может и что она противна его убеждениям. Как он поступит? Ведь великая княгиня Александра Иосифовна предупреждала свиту великого князя, чтобы они приняли все меры, чтобы не дать ему отказаться от своего поста наместника и главнокомандующего царства Польского. А великий князь Константин Николаевич поехал в Варшаву, а вскоре получил отставку…

27 октября 1863 года Петр Александрович Валуев записал в своем дневнике: «Мне хочется бежать людей. Я чувствую, что правительственное дело идет ошибочною колеею, идет под знаменем идей, утративших значение и силу, идет не к лучшему, а к кризису, которого исход неизвестен. Но я сам часть этого правительства. На меня ложится доля нравственной ответственности. Я принимаю на себя долю солидарности с людьми, коих мнение не разделяю, коих пути – не мои пути, коих цели – не мои цели. Для чего же я с ними? Озираюсь, думаю, соображаю – и остаюсь, потому что нет явного признака, чтобы время к уходу наступило, а, напротив того, есть явные указатели на то, что я еще должен оставаться». Беспокоило Петра Александровича то, что в Крыму, в Ореанде, недалеко от царского дворца, в своих апартаментах проживает и великий князь Константин Николаевич с семьей, тесное общение их на отдыхе может породить новые мысли о продолжении реформ, но каких… Правда, вместе с императором отдыхает и князь Долгоруков, разделявший вместе с ним мысли о преобразованиях императорской власти, о проекте преобразований в Государственном совете, о земских учреждениях. Но последующие события просто перечеркнули все предложения Валуева… То, что говорили несколько месяцев тому назад, совершенно позабыто, император совершенно позабыл то, что говорил несколько месяцев тому назад о преобразовании Государственного совета, Бурбоны ничему не научились и ничего не забыли, упрекает его император в том, что он нервозно расстроен, чем-то начинаешь походить на князя Суворова, пользуешься моим доверием, но готов отшатнуться от меня. Так между прочим разрешил все вопросы император после возвращения из Крыма. И записка Валуева о земских учреждениях тоже была неприятна императору. Видимо, он чужой в этой среде, и чем далее, тем менее надежд сойтись. В доме министра внутренних дел он долго не останется, его роль сыграна, но как можно уйти сейчас, ведь могут подумать, что он хотел провести Его Величество и уходит с досады, что это не удалось…

Дома Валуев взглянул на икону Христа, низко поклонился ей и сказал:

– Господь Бог да будет мне, бездомному страннику, покровителем и да укажет мне приют.

Валуев молился самозабвенно в надежде на Провидение, на Божий промысел, но все дела в императорском дворце проходили так же, как и раньше. То Государственный совет принимает предложения Валуева по земским учреждениям, выслушав его блестящую речь, то отвергает значительным большинством. «Вот и попробуйте после этого работать по-европейски», – с горечью думал министр внутренних дел Валуев.

С досадой 28 декабря 1863 года он записал в дневнике: «Утром совещание у государя по вопросу о милютинских проектах для царства Польского, в особенности по проекту крестьянской реформы. Князь Гагарин, князь Горчаков, князь Долгоруков, граф Панин, Зеленый, Чевкин, Рейтерн, Платонов и я. Печальное впечатление. Государю угодно, чтобы проект, еще не напечатанный, еще нам не сообщенный, был облечен в форму закона, будет можно к 19 февраля. Проект составлен лицом, не знающим Польши, пробывшим там 6 недель, и будет обсуживаться и обращаться в закон без участия хотя бы единого поляка! Совещания не было; было только чтение доклада Милютина и некоторые разглагольствования о том, что делалось и делается в Польше. Чевкин был себе верен, князь Гагарин тоже. Сей последний говорит, что Польша польская народность, стремление к восстановлению политической независимости и т. п. – только слова; на деле только социальная революция. Граф Панин, осторожный и покорный граф Панин, решился заметить, что никаким краем нельзя управлять без его уроженцев, подразумевалось – и для него писать законы. Это замечание прошло бесследно… Я и Платонов молчали. Рейтерн тоже ничего не сказал, но, по- видимому, соглашался. Где мы? В Европе? – нет. В Азии? – Нет. Где-нибудь между обеими в полу-Европе, в Белграде или Бухаресте… Будущий президент Государственного совета, князь Гагарин, в тот же день утверждает, что нам нечего заботиться о том, что скажет Европа, что мы у себя хозяева, что можем делать в Польше, что и как нам угодно…»

«И это называется правительством!» – в отчаянии написал Валуев по-французски, вложив в эту фразу всю соль своего отношения к императору и его правительству.

Бурным заседаниям триумвирата в лице Николая Милютина, Юрия Самарина и князя Владимира Черкасского в Брюлев-ском дворце в Варшаве подвел итог Александр Второй, издав законы о преобразованиях в поземельном устройстве польских крестьян, – это была, бесспорно, крупная историческая победа реформаторов Российской империи: социальная реформа в Польше.

Юрий Самарин уехал за границу лечиться, Николай Милютин возглавил Учредительный комитет в Польше, а Владимир Черкасский стал главным директором, председательствующим в правительственной Комиссии внутренних дел царства Польского.

Юрий Самарин, приехав в Англию, тут же написал письмо Александру Герцену с просьбой о встрече, в 40-х годах они были очень дружны.

Герцен тут же приехал в гостиницу, где проживал Самарин, и несколько часов проговорили, спорили, соглашались, бурно расходились во мнениях, а потом вновь в чем-то существенном соглашались. Герцен об этой встрече рассказал в письме Огареву. Самарин написал о встрече самому Герцену в августе 1864 года, письмо жесткое, правдиво передающее впечатление Самарина о встрече и шестичасовом разговоре о состоянии России, о ее внутренних конфликтах и трагических противоречиях: «Повторяю вам опять, – писал Самарин, – что я говорил вам в Лондоне: ваша пропаганда подействовала на целое поколение как гибельная противоестественная привычка, привитая к молодому организму, еще не успевшему сложиться и окрепнуть. Вы иссушили в нем мозг, ослабили всю нервную систему и сделали его совершенно неспособным к сосредоточению, к выдержке и энергической деятельности. Да и могло ли быть иначе? Почвы под вами нет, содержание вашей проповеди испарилось; от многих и многих крушений не уцелело ни одного твердого убеждения; остались одни революционные приемы, один революционный навык, какая-то болезнь, которой я назвать иначе не могу, как революционною чесоткою… В последние года два явления в нашем русском мире выдались особенно ярко. Это, во-первых, попытка привести в исполнение безумную программу, кем-то продиктованную нашей неучащейся молодежи; я разумею разные подпольные издания («Земля и Воля», «Великоросс» и т. п.), в которых проповедывались поджоги и бунт, воровская прививка грубого безбожия к мальчикам и девочкам, отданным на веру в распоряжение преподавателей воскресных школ, подложные манифесты, которыми надеялись обмануть крестьян, и т. д. Во-вторых, Польский мятеж с его атрибутами: веревкою для подлой черни, отравленным стилетом для польских журналистов и русских офицеров, и заказною ложью, по стольку-то за строку, для общественного мнения Европы. Как же отнеслись вы к этим явлениям? Вы спасовали перед обоими… Отчего же вы спасовали перед русской молодежью и перед польскою шляхтою? А вот отчего. Во время оно вы мирились с революцией, как с средством, которое вам казалось необходимым для достижения положительных целей. Вы полагали, что можно вынести кратковременную операцию, после которой язва должна была затянуться и ожидалось наступление царства вечного мира, довольства и свободы. Вместо того наступило царство Наполеона III. Положительные цели одна за другою исчезли из виду, формулы стушевались, убеждения съежились и обратились в нуль. Осталось обычное средство: революция как цель для самой себя, революция ради революции. Ее знакомые приемы вы увидали в проповедях польских ксендзов, в подложных грамотах, в «Великороссе», и вы не посмели ослушаться ее призыва. Как кабальному человеку революции, вам все равно, откуда бы она ни шла, из университета, села, костела или дворянского замка. Вы у нее не спрашиваете, куда она идет и какие побуждения она поднимает на своем пути…»

Полемика между Герценом и Самариным продолжалась, но безысходно…