в царстве Польском, который в основном был одобрен. В тот же день было принято решение создать комиссию под председательством князя Павла Павловича Гагарина, вскоре назначенного председателем Комитета министров, в комиссию также вошли Долгоруков, Чевкин, Зеленый, Валуев, Рейтерн, Платонов, Черкасский, Арцимович, Милютин, Самарин…

«28 декабря Государь собрал у себя для предварительного совещания некоторых лиц из числа назначенных в комиссию, – вспоминал Дмитрий Милютин, – с присоединением вице-канцлера князя Горчакова и открыл заседание заявлением своего одобрения основных начал составленных проектов. После этого, конечно, никто уже не решился возражать, кроме князя Горчакова, который сделал некоторые замечания в общих выражениях. Однако же с первых приступов к делу можно было предвидеть, что открытыми сторонниками проектированной реформы будут князь Гагарин, Чевкин, Зеленый, а противниками – Валуев и князь Горчаков. Что касается до других, то они воздерживались от заявлений своих мнений. Комиссия должна была открыть свои заседания с первых же чисел января.

Князь Горчаков хотя и не вошел в состав комиссии, однако ж в качестве министра иностранных дел должен был иметь голос в вопросе, касавшемся царства Польского. Мало знакомый с делами гражданскими и с внутренней администрацией, он обыкновенно в прениях по таким делам избегал высказывать какие-либо мнения конкретные, а ограничивался общими фразами, более или менее отвлеченными, или, как сам он говорил, «крупными чертами», «высшими взглядами». В этих громких фразах любил он пощеголять либеральным образом мыслей; но, в сущности, его либерализм имел подкладку аристократическую и помещичью. Поэтому и в крестьянском вопросе не мог он сочувствовать проекту, в основу которого положены были начала демократические. К тому же в качестве дипломата не мог он отрешиться от традиционных взглядов европейских на шляхетскую Польшу. Князь Горчаков принадлежал к числу тех тщеславных людей, которые очень легко поддаются лести и обольщениям, а поляки имели ловких ходатаев в том круге петербургского общества, в котором вращался князь Горчаков.

Эта наклонность к интересам польской аристократии нисколько не вредила огромной популярности, которую князь Горчаков приобрел своими знаменитыми дипломатическими нотами; напротив того, некоторым образом даже возвышала его в той части общества, которая не примирилась еще с уничтожением крепостничества. Впрочем, такие тонкости в оценке личности и недоступны массе, создающей популярности; поэтому и князь Горчаков, и М.Н. Муравьев сделались в это время равно популярными, несмотря на то что два эти героя дня не имели в себе ничего общего, что между их политическими воззрениями лежала целая пропасть. Как тот, так и другой продолжали получать беспрестанные заявления сочувствия от горячих патриотов; не проходило обеда, пира, торжества без тостов и речей в честь обоих. К концу же года начали присоединять к ним и графа Берга: так, на обеде в Московском университете в честь ректора Баршева, 21 ноября, провозглашены были тосты за всех троих и посланы им три телеграммы».

Так менялась обстановка либерализма годичной давности, Польский мятеж, беспощадность мятежников к русским солдатам, к крестьянству, не поддержавшему мятежников, постепенно сменялась осознанием русского национализма, осознанием интересов русского народа как целого и независимого от кого бы то ни было. Последнее время в русском обществе господствовали идеи Герцена, они действовали на русское общество расслабляюще, возникло целое движение полонофильства, в том числе и при императорском дворе, и никто не противостоял этому, князь Горчаков, министр внутренних дел Валуев не раз бросали фразы в пользу освобождения Польши, чтобы угодить Герцену, польским вождям в Париже, чтобы угодить царствовавшему духу либерализма.

Как раз в это время, когда 70-миллионное крестьянское население, только получив освобождение от крепостничества и почувствовав себя свободными, тут же получило еще одно испытание: торговцы добились введения питейной реформы, якобы улучшив качество и удешевив водку, то есть крестьяне получили, по выражению современников, дешевый кабак, куда и потянулись свободные крестьяне, но «стихийного разгула народных страстей около кабака, из-за кабака и в кабаке, на который так рассчитывали наши тайные враги порядка и правительства, никакого не случилось…

– Этим русский народ обманывает все наши расчеты, – сказал мне однажды Огрицко с выражением искреннего разочарования…» – вспоминал князь Мещерский то время, упоминая и про Огрицко, польского студента, который, убежав с царской службы и примкнув к восставшим полякам, был строго наказан правительством России после подавления мятежа.

И еще одно замечание из воспоминаний князя Мещерского: министр Валуев ничего не сделал, чтобы укрепить полицейские силы в деревнях и селах: «По уезду полицейская сила изображалась одним исправником и двумя-тремя становыми и затем при известном количестве сотских, оставленных в распоряжении становых приставов».

Валуев ничего не сделал против питейной реформы, ничего не сделал, чтобы увеличить полицейские силы, ведь необходимо было следить за порядком в этот переломный момент русской жизни, но все время докучал императору своими предложениями ограничения императорской власти, писал Александру Второму, склонному к реформам, что с началом Польского мятежа необходима конституция и необходимо преобразовать Государственный совет России на началах австрийского парламента, нужны дальнейшие реформы, но император отмалчивался. Валуев видел неопределенность положения русского правительства, тревожил внутренний разлад, признаки разложения, а тут еще обещания французского императора вмешаться в русско-польские распри и помочь Польше в решении ее главного вопроса. Посыпались грозные дипломатические депеши от трех европейских держав, угрожавшие военным вмешательством, но князь Горчаков в блестящей форме отвел все угрозы военного вмешательства. «Но можем ли мы с такими пороками в правительстве вступить в борьбу против Европы? Я вижу наших ничтожных деятелей? Можно ли с ними надеяться на успех? В начавшихся собраниях дворянства обсуждалось много вопросов, поднимался и вопрос о форме правления в государстве, но ни одного голоса не прозвучало в защиту абсолютной монархии, об этом говорил императору князь Долгоруков, об этом говорил и я, но император помалкивает, а зря, – думал Валуев. – Да, появился Муравьев, Берг, Николай Милютин и его команда, пытаются что-то сделать в форме абсолютного самодержавия, по каждому поводу бегут согласовывать то или иное предложение… А почему?

Можно ли мне оставаться министром внутренних дел, если так много дел делается против моих устремлений? Но как можно просить увольнения, если император запретил мне думать об отставке и разрешил изложить мои соображения по вопросу о призвании в Государственный совет представителей от земства, великий шаг, хотя и первый… Но произойдет ли это или бумажка так и останется бумажкой, которых у императора набралось уже предостаточно?.. Мелькают все те же имена: князь Долгоруков, граф Блудов, граф Панин, барон Корф, князь Горчаков, Милютин, Рейтерн, князь Гагарин, привычные имена, они будут обсуждать мою записку императору. Состав этой коллегии мне мало нравится, однако предложил имена сам император… А что получилось? Ничего не получилось, только Долгоруков поддержал мои предложения, а Милютин предложил повременить с такими предложениями, выразить словесное заявление, но не тотчас, а со временем.

И что из того, что я сказал… Если бы попросили князя Гагарина или графа Панина привести сюда тех, кто мыслит так же, как они, то они не привели бы и десяти человек, а мы с Долгоруковым привели бы сотни и тысячи… И странно, что император пошел именно за такими людьми, а мои предложения остались без последствий… Непонятные мы люди, без противоречий жить не можем: когда нужны жертвы, преданность и умственный труд или кровь, то мы зрелы и самостоятельны, но когда речь о других проявлениях зрелости и самостоятельности, то мы обращаемся в несовершеннолетних и в людей, против которых принимаются дипломатические предосторожности. А в последующие дни император опять поддержал мои предложения, но потом когда-нибудь, ведь еще проект не обсуждался на Государственном совете… А что в итоге? А в итоге, как только Муравьев приехал в Северо-Западный край, тут же распространилось от него известие, что виновато во всех мятежах и в других притязаниях в Виленском крае Министерство внутренних дел, которое будто бы стесняло энергию генерала Назимова и позволило себе самые неуместные выходки по нашему адресу. Я, конечно, тут же написал императору, что если ему угодно оставить на мне звание министра внутренних дел, то надлежит положить предел неуместным проделкам генерала Муравьева. Но все довольны службой Муравьева, он наводит порядок в Литовском крае, составилась партия, готовая изъявить покорность императору…»

Постоянно такие мысли мелькали у Петра Александровича, он их отбрасывал, но они снова и снова одолевали его. Как можно работать в такой системе, когда с каждым предложением надо бежать со