– Ты чего в поддавки играешь? Бери нормально!
Пришлось подчиниться, я тоже терпеть не могу, когда мне откровенно поддаются, возникает ощущение, что тебя держат за дуру.
– А, ты так? Ну, держись!
Ходить можно было только по линиям, передвигаясь каждый раз на шаг и все так же стараясь выстроить линию. Но когда я показала сестре на еще одну линию у меня, та заорала с восторгом:
– А два раза одну и ту же мельницу нельзя!
Оказалось, что два раза на одну и ту же линию выстраивать фишки нельзя.
– А чего же ты сразу не сказала?
– А ты не ври, что не помнишь! Если бы не помнила, так не играла бы!
Мы чуть не поссорились. Во мне вовремя проснулась взрослая тетка, укорившая:
– Ай-ай-ай… связался черт с младенцем! Сколько ей лет и сколько тебе. Не стыдно?
Было стыдно, я играю в шахматы, а с Лушкой спорю из-за простеньких крестиков…
Обошлось, я, почти не поддаваясь (во всяком случае, Лушка этого не заметила), позволила ей выиграть дважды, перемежая свои проигрыши с выигрышами. Лушке понравилось. Показать ей, что ли, крестики- нолики? Показала. Понравилось тоже. Поскольку это было внове, мы принялись играть в крестики-нолики, где поддаваться стало куда сложнее.
Морской бой тоже понравился, правда, обозвать его пришлось просто сражением, а корабли заменить лучниками. В него мы играли, усевшись друг к дружке спинами. Вот так игры тринадцатого и двадцать первого веков взаимно проникали.
Наше занятие увидела Любава, тут же пристала, требуя объяснить, во что это мы играем. Пришлось показывать. Вообще-то от постоянных приставаний младшей сестрицы нас избавляло только наличие у нее закадычной подруги-ровесницы, иначе Любава была бы хвостиком, и очень привязчивым.
Жизнь пошла очень мирная, мы бились мечами у Вятича в дружине, занимались счетом и чтением, играли или дурачились… Но у меня росло ожидание какой-то неприятности. Так бывает, когда среди полного благополучия вдруг появляется опасение, маешься сама не знаешь отчего, просто душа чует что-то надвигающееся. А я именно так и чувствовала – надвигающееся. Свадьба, что ли? О том, в каком году я живу, как-то подзабылось…
Воевода
От Чернигова до Брянска плыли ладьями по Десне, а уж там пришлось до Жиздры и вдоль нее идти на конях берегом. Но это не беда, к Козельску дороги наезжены с разных сторон, город на перепутье торговых путей.
Ехали малым числом, не таскать же за собой всю дружину, если по делу в Чернигов? К тому же оголять город не стоило, мало ли что… Но воевода хорошо знал своих людей, сам их воспитал и обучил, каждый стоил десятка, а потому опаски не было. Его дружинники не заснут у ночного костра, не проглядят вражину в случае чего. Да и сам воевода тоже все слышит что днем, что ночью.
Вечером десятник Димитрий кивнул в сторону:
– Ласточки низом. К дождю.
Кто-то вздохнул в ответ:
– Да, ежели польет, вборзе не поскачешь…
Им не надо было «вборзе», торопиться некуда, но все же хотелось домой и не хотелось мокнуть. А мокнуть пришлось, потому что разбудил мелкий дождик. Дорога мигом раскисла, воевода распорядился ехать осторожней, скользко, коням бы ноги не повредить. Поднявшийся ветер пригнал крупный дождь, пришлось и вовсе вставать и прятаться, чтобы не вымокнуть без толку.
Пока пересиживали дождь, воевода Федор совсем задумался. Десятник лишь косился на него, не решаясь спросить, о чем. Неужто что о Чернигове неладное услышал?
Вообще-то в Чернигове действительно слухи неладные про новую напасть, что с востока снова половцев теснит, но воевода думал не о том, а о самом себе и своей семье…
На Руси давно спокойствия нет. И вовсе не из-за половцев, к их набегам уже привыкли, знали, что придут по весне, как только пригонят своих коней от Теплого моря, готовились, загодя высылали в Степь свою разведку, стереглись. Редко когда удавалось застать русские крепости врасплох, а осаждать половцы просто не умели, да и что толку сидеть под стенами? Грабили округу, иногда со злости жгли что ни попадя и снова уходили в свою степь.
Иное дело свои русские князья. Ольговичи и Мономашичи словно псы цепные друг на дружку ярятся уже сколько лет, и ведь каждый, кто силу брал, города разорял и сжигал подчистую, а людей в полон уводил. Но не холопами на свои дворы, а чаще населял земли боярские уведенными, заставляя ярмо тянуть. Так едва не половина Суздальской Руси населилась – чужими людьми наводнилась после набегов. Даже реже к булгарам за добычей стали ходить, чем на своих же русских.
Хитрые владимиро-суздальские князья точно опытные бортники: ведь мед можно из лесной борти брать, каждый раз по деревьям лазая наперегонки с медведями, а можно и ульи завести, а пчел в них нарочно посадить. Так и Великий князь Всеволод, тот в свои ульи-города столько рабочих пчелок натащил… Вон Кучково-Москова давно ли селищем была, а теперь в город превратилась. И сколько таких? Крепнет Владимиро-Суздальское княжество, подминая под себя соседей.
Одна из таких соседок Рязань. Город хорошо поставили, всем удался, только вот спокойствия в нем никогда не было. В Рязани сильные бояре, может, потому слабые князья? А если нет сильного князя, то княжеский стол другие норовят занять, отнимая друг у дружки. Или свои бояре неугодного прочь гонят, призывая другого. Но страдают при том сами рязанцы.
Федор был в Рязани боярским сыном, наследовал по отцу немалые земли и большой двор. Наследовал бы, да недовольные бояре схлестнулись с Великим князем Всеволодом Большое Гнездо. Изначально-то схлестнулись рязанские князья. В первый раз Всеволод пошел силой сначала на Пронск и взял его измором. Сделать это в жаркое засушливое лето нетрудно, потому как в сильной крепости Пронска не было очень важной вещи – колодцев, вода в город подавалась трубой от реки. Стоило перекрыть эту трубу, и город начинал мучиться жаждой. Рязани тогда только погрозили, но рязанцы решили не дразнить, отправили на переговоры епископа Арсения, обещая встать под руку Великого князя. Всеволод потребовал выдать всех мятежных князей, что и было выполнено.
Вроде замирились, в Рязани сел сын Всеволода Ярослав, а по городам княжества наместники. И дружина, присланная из Владимира, ставшего стольным градом, и наместники вели себя довольно нагло, почти вызывающе, потому отличавшихся строптивым и воинственным нравом (а как иначе, если живешь на самой границе Руси со Степью и воюешь каждый год?) рязанцев надолго не хватило. Часть владимирцев перебили, часть повесили или засыпали в погребах. Почувствовав угрозу собственной жизни, Ярослав отправил жалобу отцу. Великий князь долго не раздумывал, вскоре он снова был на Проне.
Вот теперь рязанцы поняли, что беда близка, бросились уговаривать молодого Ярослава, чтобы заступился за них перед отцом, клянясь, что будут верны до гроба. Только не уточнили – до чьего. Князь поддался, выехал навстречу отцу с большим посольством. Но бояре сумели обмануть молодого князя, вместо того чтобы, как в первый раз епископ Арсений, замирять Всеволода, принялись выговаривать ему, вели себя не просто вызывающе, а нетерпимо. Великий князь раздумывать не стал, не посмотрел, что во главе непослушного посольства собственный сын (было сразу видно, что он ничего не может против своих бояр и попросту их боится), а объявил, что Рязань за проступки будет сожжена!
Федору тогда было десять лет, его брату Глебу пять, а Анея совсем кроха у матери на руках. Он навсегда запомнил тот страшный день, когда вся Рязань, весь город вышел в поле за стены и попросту встал на колени, надеясь умилостивить Великого князя. Ворота мятежного города были открыты, со звонниц несся приветственный перезвон, Рязань признавала власть Великого князя, моля только об одном: не уничтожать их город.
Мать тогда сильно пнула Федора, не желавшего вставать на колени:
– Самый умный выискался?! Опускайся, коли жить хочешь!
Мальчишка взъярился:
– Жить хочу, а на колени вставать не буду! Я тех владимирских бояр или дружинников не бил, с чего мне кланяться?!
Но рядом старик-сосед прокряхтел:
