– Но, господин капитан, – перебил Хейне, – разве вы не знаете, что в академии об этих вещах даже не упоминают? По крайней мере, до сих пор…
– А они и не будут упоминать, мой мальчик, в мое время об этом тоже не говорилось. Но этот мятеж бросил тень на весь офицерский корпус императорского флота. Кайзер ушел. Офицеры флота оказались предоставлены самим себе. Их армейские коллеги придумали ложь – я извиняюсь, но другого слова не подберешь. Я имею в виду миф о том, что армия была «непобедима на полях сражений». Кстати говоря, эту формулу придумал Эберт, но генералы с радостью ее подхватили. И адмиралы вторили им – немецкий флот был «непобедим в открытом море». Армейские чины хвастались победами под Танненбергом, Верденом и Исонзо, а флотские – победами у мысов Коронель и Скаггеррак, а также Веддингеном. Это было начало флотской традиции, которую до сих пор пережевывают в академии. Проиграв войну, офицеры флота занялись историей и обнаружили принца Адальберта и великого курфюрста. То, чего они не смогли найти в архивах, придумали сами; любой германец, когда-либо поднявшийся на корабль, стал великим морским гением. Да, именно такой историей и живут в академии. Они развесили по стенам портреты наших великих героев-моряков и выставили в стеклянных витринах «самые лучшие корабли в мире». Причина всего этого кроется в комплексе неполноценности. А это и вправду комплекс, поскольку немецкие моряки всегда уступали другим. Англичане нас за моряков не считают; мы всегда оказывались побежденными, но то, что можно было сделать с нашими незначительными силами, мы делали.
– Большинство морских офицеров, – сказал Хейне, – выслушав вашу речь, сказали бы, что вы «гадите в собственном гнезде».
– Вот это я и называю комплексом неполноценности – люди, которые не выносят критику, не имеют права командовать. Может быть, вы удивлены, что я говорю такие вещи, но я теперь в отставке, а вы, ребята, критики не боитесь.
Вегенер рассмеялся, а за ним рассмеялись и все остальные, но смех этот был натянутым. Фрау Вегенер наполнила рюмки. Они пили искристое, слегка терпкое мозельское, и, быть может, от него Штолленберг так расхрабрился, что спросил Вегенера, неужели нынешние руководители флота так ничему и не научились?
– На этот вопрос, – сказал Вегенер, – могу дать вам еретический ответ. Боюсь, что не научились.
– Мне кажется, – заметил Хейне, – что во главе немецкого флота не всегда стояли умные военачальники.
– Здесь, Хейне, вы опять несправедливы. Не следует забывать, что мы всегда в численном отношении уступали англичанам. А это означает, что любой командир корабля, какого бы он ни был ранга, не говоря уж о командире эскадры, знает, что не имеет права рисковать. Потеря одного большого корабля означает непоправимый удар по всему флоту. У англичан же совсем другое дело…
– А как же «Бисмарк», господин капитан?
– Погодите минутку. Я еще скажу об этом. По моему мнению – а я уверен, что никто не будет всерьез возражать против этого принципа, – маленький флот в начале войны не должен участвовать в боевых действиях против противника, значительно превосходящего его в силе. Я полагаю, что во время Первой мировой войны адмиралтейство поступило совершенно правильно, оставив флот в резерве до тех пор, пока он действительно не понадобился. После войны его резко критиковали за это решение, некоторые даже утверждали, что оно привело к ноябрьской революции. Что же получилось? В этой войне, чтобы избежать обвинения в повторении прежней ошибки, адмиралтейство посылает в море линкор «Бисмарк» в сопровождении одного-единственного крейсера, хорошо при этом зная, что противник превосходит нас в силе по крайней мере в пять раз. Это правда, что «Бисмарку» не повезло, когда торпеда попала ему в руль, но, скажу вам откровенно, было большой ошибкой посылать его в море до того, как войдет в строй «Тирпиц». Поскольку теперь надводная война нами уже проиграна, все, что нам осталось, – это подводные лодки, а в долгосрочной перспективе это совсем не много – нельзя выиграть войну на море, имея только один класс кораблей. Я знаю, что разрушаю ваши иллюзии.
– Только не мои, – вставил Хейне, но Вегенер его не услышал:
– Но лучше, если это сделаю я, а не другие, которые только и ждут что нашего поражения, которые нас ненавидят…
– Вегенер умен, – сказал Хейне по дороге домой, – но в этом вопросе он меня слегка разочаровал.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я хотел бы узнать, что он думает по поводу теперешней войны.
– Все равно, он молодец, – сказал Тайхман, а в глубине души, может, оттого, что выпил, он радовался, что их визит завершился обсуждением военных вопросов. «И чего это я так боялся?»
– Он очень хороший человек, – произнес Штолленберг. В темноте не было видно, покраснел он или нет, хотя произнес эти слова с воодушевлением. И всю дорогу домой продолжал говорить с тем же воодушевлением.
– А мне больше понравилась его жена, – заявил Хейне и принялся насвистывать песенку.
Вот при каких обстоятельствах Хейне получил первое взыскание.
Историю военно-морского искусства преподавал у них офицер императорского флота, маленький человечек с козлиной бородкой и накрахмаленным воротничком. Он принимал участие в битвах у мыса Коронель и у Фолклендских островов, и воспоминания о них стали для него пищей на всю оставшуюся жизнь. В течение полугода он четыре раза рассказывал курсантам об этих сражениях и о своем участии в них.
Кульминацией его рассказа была гибель корабля, на котором он служил старшим офицером. Уцелевшие моряки, оказавшиеся в воде, начали петь «Германия, Германия превыше всего». Тогда он велел им прекратить пение – надо беречь силы. И для него было большой наградой услышать, как моряки передавали друг другу приказ старшего офицера: прекратить пение!
Три раза мичманы выслушали эту историю молча, из уважения к сединам старого моряка. Но когда он завел ее в четвертый раз, Хейне, сидевший на последнем ряду, выкрикнул:
– Почивай в мире!
На мгновение лектор замолчал, словно решил последовать совету Хейне. Но тут сосед Герда, полный добрых намерений, произнес:
– Ну хорошо, спой нам снова.
Историк не расслышал этих слов, но не мог игнорировать раздавшийся смех. Он решил, что смеются над словами Хейне, и велел ему встать и объяснить, что тот хотел сказать своими словами? Хейне ответил – он хотел сказать, что они слышали эту историю уже несколько раз.
– О немецких моряках-героях можно говорить бесконечно.
– Я так не думаю, господин профессор, – возразил Хейне. – Называть этих людей героями – большое преувеличение, ведь их храбрость оказалась бесполезной.
Не успел еще преподаватель прийти в себя от шока, как Хейне пустился в рассуждения об «экономике храбрости», как он это назвал. Он начал с войны 1870 года, с так называемого смертельного рейда Мар-ла- тура, когда немецкая кавалерийская бригада получила приказ взять штурмом артиллерийскую позицию французов. После ее взятия от целой бригады осталось всего два человека. Книги по истории называли это победой немцев. По мнению Хейне, немецкий генерал, отдавший приказ о штурме, должен был быть отдан под трибунал. Но еще более впечатляющим примером храбрости подобного рода является Лангемарк. Хейне предположил, что обстоятельства этого сражения известны всем, хотя он сам не знает, какова судьба генерала, который велел необученным добровольцам атаковать хорошо замаскированного врага на местности совершенно неподходящей для такой атаки. И здесь поражение было представлено как победа – вероятно, потому, что атакующие пели «Германия, Германия превыше всего». Таким образом, нет ничего глупее, чем петь, штурмуя позицию врага или оказавшись в воде после гибели корабля. Не менее глупыми кажутся ему и другие традиционные способы героической гибели – со знаменем в руках и тому подобное. Более того, ему никак не верится, что добровольцы Лангемарка умирали со словами немецкого гимна на устах. Погибающие в бою не поют. Он видел, как умирают люди, – и если они что-нибудь и произносят перед смертью, то по большей части проклятия.
Историк военно-морского искусства побелел.
– Да, господин курсант, большинство из них просто ругались. Молодой парень, которому было всего восемнадцать лет, дважды крикнул «Мама!», а потом утонул. Так тоже бывает. Кое-кто вспоминает о Боге.
