взглянуть на море сам.

– Слушаюсь, командир, – отозвался старпом и, увидев, что к лодке приближается гигантская волна, крикнул вниз: – Мостик чист!

Командир высунулся из люка, Тайхман досчитал до девятнадцати, прежде чем смог снова вздохнуть, и увидел, что из люка никто больше не выглядывает. Он услыхал, как помощник орет на мостике, требуя объяснить ему, какая задница оставила открытым люк.

– Это его успокоит, – сказал старпом, подмигнув покрасневшим глазом Тайхману. Однако командир угомонился не сразу, но, по крайней мере, люка больше не открывал. Он переоделся в сухое, вернулся в центральный пост и, подняв перископ на полметра, рассматривал поверхность моря с его помощью. Вахтенные на мостике с трудом держались на ногах. Полотенца, которыми они обвязали себе шеи под зюйдвестками, промокли насквозь. Резиновые ремешки комбинезонов на запястьях были ослаблены; если затянуть их туго, то кровообращение в руках нарушалось, и нельзя было держать у глаз бинокль, поскольку руки дрожали. Только кожа оставалась водонепроницаемой, но и она была мокрой с головы до ног.

Михельс лежал в носовом торпедном отсеке, привязанный к своей койке. Рука и нога у него были сломаны. Это установил радист, служивший по совместительству санитаром, поскольку прошел трехдневный курс медицины. Ему удалось зафиксировать сломанную ногу. Шину на руку наложил помощник механика из дизельного отсека. Рука была сломана в нескольких местах, а радист заявил, что не выносит вида крови. Когда он накладывал шину на ногу, Михельс пришел в себя и испустил такой вопль, что командир послал старшего квартирмейстера узнать, в чем дело.

В сумерках лодка ушла на глубину. Старпом забыл закрыть отверстие переговорной трубы на мостике, и, когда лодка стала погружаться, внутрь полилась вода. В центральном посту начался сущий ад. Помощник отпустил несколько выражений, которые не понравились командиру, и получил приказание явиться для взыскания. Быть может, командир припомнил ему вопрос, который он задал на мостике, когда в открытый рубочный люк хлынула вода. В любом случае после ужина помощник явился к командиру и получил три дня гауптвахты, которые должен был отсидеть по прибытии в порт.

Всю ночь подлодка находилась в подводном положении. На глубине 30 морских саженей было тихо, шторм здесь совсем не чувствовался.

А потом долгое время – две полных недели – не происходило никаких событий. Лодка оставалась на боевой позиции, предписанном командованием подводного флота, поджидая суда, которые и не думали появляться. Вместе с другими подлодками она бороздила море на черепашьей скорости, а команда изнывала от скуки. У нее было единственное удовольствие – вкусно поесть, но вскоре и это надоело. Распорядок корабельной жизни выполнялся чисто механически, поскольку ничего не происходило; не видно было даже самолетов. Время от времени субмарина попадала в густой туман. Это напоминало турецкую баню – с мостика не видно было ни носа, ни кормы. И вдруг все переменилось. В один из дней после обеда туман поднялся, и в этот же миг радист доложил о том, что другие лодки обнаружили конвой.

Проснувшись в полночь, Тайхман услыхал, что машины работают во всю мощь. Он выпил кофе в центральном посту. От одного запаха этой ароматной жидкости в нем взыграл животный инстинкт, и ему стало любопытно, что делается на мостике, ведь командир не мог отдать приказ дать полный ход просто ради удовольствия – топлива у них было не так уж много. Он уже давно привык к жизни на подлодке, даже к вахтам на мостике – человек ко всему привыкает. Его расстраивало лишь одно: что Штолленберг стоял теперь вахту в смене первого лейтенанта, а не вместе с ним, но с этим ничего нельзя было поделать. Два мичмана не могли стоять вахту одновременно, и точка.

Пока Тайхман пил кофе, старпом сообщил ему, что если конвой не сменит курс и если подлодка, которая его заметила, правильно определила координаты нахождения конвоя, то через четыре часа они его догонят.

Конвой, должно быть, шел противолодочным зигзагом – в 4:00 не было и следа его. К пяти утра легкий туман рассеялся. В 5:25 подлодка погрузилась по тревоге, но не успела достичь глубины 5 метров, как с неба упала бомба. Энгель, первый лейтенант, получил от командиров такой разнос, что мичманы всерьез опасались, как бы он не повесился.

В индукционном клапане обнаружилась течь, и лодке пришлось всплыть. Самолет улетел. После двухчасового ремонта инженер доложил, что клапан исправлен. Но теперь обнаружилась течь в балластной цистерне, и ее нужно было каждые полчаса продувать.

В 14:00 с лодки заметили столбы дыма. Это был конвой. Над судами кружилась летающая лодка «сандерленд», и благодаря ей подлодка могла следить за конвоем, не привлекая внимания эсминцев врага.

Когда пять субмарин установили контакт с конвоем, командование дало приказ атаковать его. Подлодки сблизились и решили окружить его, чтобы атаковать спереди. Самолет их особо не беспокоил. Когда он подлетал слишком близко, командир приказал снизить ход, чтобы пена кильватерной струи не выдавала их, и этого было вполне достаточно. Похоже, что на самолете все спали, за исключением, быть может, пилота.

Лютке первым погрузился для атаки.

Боевой пост Тайхмана располагался в носовом торпедном отсеке; он смотрел, как торпедист готовит торпедные аппараты к бою. В них запустили воду и открыли внешние крышки. Тайхман слышал, как над головой проходили суда конвоя; он не обращал на это внимания, полагая, что так и должно быть. И даже когда ему сообщили, что они прошли под днищем эсминца, он принял это как должное. Трудно было разобрать, о чем говорили в центральном посту. Но вдруг командир произнес очень четко:

– Глубина 40 метров.

А инженер скомандовал:

– Погружение 40 метров!

И снова командир:

– Полный вперед!

Шум винтов эсминца быстро приближался. Вскоре он раздавался уже прямо над головой – эсминец находился непосредственно над лодкой. Подводники посмотрели вверх, как будто надеялись что-то увидеть. Тайхмана поразил ужас в их глазах. Похоже, ситуация была совсем не нормальной. Он тоже посмотрел вверх. И тут, чтобы не упасть, моряки схватились за то, что попалось им под руку, – субмарина резко наклонилась вперед. Глубиномер в переднем отсеке показывал 50 метров. Где-то открылся шкаф с посудой – на палубу с грохотом посыпались тарелки; пустой медный кофейник докатился до передней переборки.

– Срочное погружение, – сказал инженер. Через мгновение он произнес по громкой связи: – Всем откинуться на переборки.

Тайхман сидел рядом с переборкой, и ему нужно было лишь немного отодвинуться назад, чтобы выполнить команду. Другие моряки в носовом отсеке сидели кто на полу, кто на торпедах. Они встали, чтобы отойти назад, как вдруг пол с ужасным грохотом ушел у них из-под ног. Тайхман застыл на месте. Ему показалось, что внутри у него все оборвалось – все внутренности сплелись в клубок, трепеща и подрагивая. Он с удивлением обнаружил, что способен дышать. Он выглянул в открытые переборочные двери отсека – людей в центральном посту сотрясала дрожь; машинисты в кормовом отсеке тряслись еще сильнее. Очертания их выглядели расплывчатыми, как на нерезкой фотографии. Лодка напоминала туго натянутую струну, готовую вот-вот лопнуть.

И тут вдруг все опять приняло свой привычный вид. Эсминец не сбросил больше ни одной глубинной бомбы. В центральном посту разбилось несколько стаканов и лампочек, других повреждений не было.

– Это было сделано для того, чтобы мы боялись Бога, – услыхал Тайхман голос одного из моряков, на лице которого прочитал страх. Но у него на этот счет было иное мнение.

Глубиномер показывал 70 метров. Торпедист и его помощники вскочили и принялись закрывать передние крышки торпедных аппаратов. Это заняло минуту или две.

Но не успели они закончить, как в отсек вошел командир.

– Вы что, решили закрыть крышки только теперь?

Торпедист и его люди продолжали орудовать рычагами.

Командир повторил вопрос, и торпедисту пришлось ответить.

На щеках Лютке появились красные пятна. Он развернулся и ушел в центральный пост. Оттуда донесся