Это был не просто страх, это было отчаяние. «Я – идиот», – сказал он себе, но это не помогло. Надо взять себя в руки, приказывал он себе, но в коленях ощущалась противная дрожь, дышалось с трудом, а лицо было мокрым, хотя вечер выдался прохладный и ветреный. Точно такие же муки он испытывал, когда пошел в школу. Он шел туда со страхом, весь дрожа, поскольку оказался слабым учеником и успел уже отведать розги. Он вспомнил, как молился тогда, чтобы избавиться от страха и не думать о том, что его ждет. Но теперь это не помогало.

Тайхман пытался следить за разговором друзей, обсуждавших спектакль, и неожиданно вспомнил одну фразу оттуда: «Из всех чудес всего необъяснимей мне кажется людское чувство страха»[5].

Он обрадовался, что вспомнил эти слова, и решил проверить, может ли произнести их по-английски. Да, он помнил, как они звучат по-английски, и начал произносить эту фразу попеременно – то на английском, то на немецком. Тайхман повторял ее про себя до тех пор, пока они не дошли до дома Вегенера. Тут уж и Шекспир не мог ему помочь – Тайхман почувствовал себя несчастным и нелепым. Он разозлился на Хейне за то, что тот позвонил Вегенеру, не посоветовавшись с ним. Но ему пришлось подавить свой гнев. Теперь одна надежда на Штолленберга, он гораздо тактичнее Хейне.

Зуммер открыл замок на садовой калитке. Хейне распахнул ее. Проходя через сад, они миновали куст сирени;

Тайхман увидел, что букет в его руках был того же цвета, что и куст, и решил, что, если во время приветствий возникнет какая-нибудь неловкость, скажет что-нибудь по этому поводу.

У дверей их ждала женщина. Когда они подошли ближе, она оказалась совсем молодой девушкой, которая, очевидно, отрабатывала свой год обязательных работ. Они оставили фуражки, перчатки, кортики и ремни в прихожей и сняли бумагу, в которую были завернуты цветы. И тут перед ними предстала фрау Вегенер. Тайхман не смотрел на нее, но знал, что она здесь. Он смял бумагу и на мгновение задержал в руке, словно не желая с ней расставаться.

На ней была белая шелковая блузка, застегнутая до самого верха, черная юбка и широкий винно- красный пояс. Сначала она поздоровалась с Хейне и Штолленбергом, а потом повернулась к Тайхману. Он поклонился ниже, чем его друзья, и не спешил выпрямиться – так ему не надо было смотреть в ее глаза. Ее рука оказалась маленькой и необычно теплой, а ногти острижены короче, чем раньше. Он не произнес ни слова. Штолленберг, на чей такт он так рассчитывал, как обычно, покраснел и произнес:

– Наверное, я должен сказать, что эти цветы не из вашего сада.

Фрау Вегенер рассмеялась и сказала, что Тайхману трудно было бы нарвать эту сирень в их саду, ведь сейчас еще совсем светло, а куст для него несколько высоковат.

– Да, но Тайхман умеет хорошо лазать, – заявил Хейне.

Глупее ничего нельзя было придумать, решил Тайхман; он готов был разнести весь дом на куски и поклялся себе, что никогда в жизни не окажется больше в такой ситуации.

Их пригласили в комнату, где стояло фортепьяно, а стены украшали пейзажи. В углу висел портрет Брамса. Фрау Вегенер открыла раздвижную дверь, и Тайхман услышал, как она сказала:

– Пришли твои молодые друзья.

Дальше он ничего не разобрал.

– Мой муж сейчас выйдет, – сказала фрау Вегенер, вернувшись в комнату, и предложила им садиться.

Разговором завладел Хейне. Они курили сигареты – Тайхман так и не решился закурить – и пили коньяк из маленьких рюмочек, в которых он был похож на жидкое золото. Фрау Вегенер не курила, но сказала, что ей нравится запах табака. Она обращалась со всеми гостями с одинаковым радушием и очень облегчила положение Тайхмана, ведя себя так, словно они виделись первый раз в жизни. Он никак не мог понять – то ли она такая хорошая актриса, то ли он стал ей совершенно безразличен. В любом случае она очень хорошо играла свою роль, так хорошо, что ему показалось, что перед ним совсем незнакомая женщина. Он решил, что она слишком облегчает ему жизнь, и один раз, когда она громко расхохоталась, его вдруг охватил приступ гнева. Но когда он взглянул на нее, его гнев тут же улетучился.

Вегенер был одет в темно-синий штатский костюм, очень похожий на морскую форму, и курил трубку. Тем не менее, он очень сильно изменился – темные очки делали его совсем другим человеком.

– Ну, Тайхман, как жизнь?

Тайхман подошел к нему и, протянув руку, заметил, что рукава его пиджака – пустые. Он с трудом сглотнул, почувствовал, что колени у него подгибаются, и напряг мышцы ног, чтобы не пошатнуться. Он не знал, что делать, и вспыхнул от беспомощности. Он приготовился ко всему, но только не к этому.

Но не успел он допустить еще одну неловкость, как между ними оказалась фрау Вегенер, которая сказала:

– Когда же, наконец, твой слуга научится завязывать галстук! – Она вытащила трубку изо рта мужа, протянула ее Тайхману и подтянула галстук. Она оказалась неожиданной союзницей.

– Да, господа, – произнес Вегенер, – мне пришлось завести слугу. И это замечательно, ведь теперь я ничего не могу делать сам. – И Тайхману: – Раз уж у вас оказалась моя трубка, набейте ее, пожалуйста. А то, когда я набиваю ее сам, табак сыплется на пол, а моя жена этого не любит.

– Вот там, на столике, все необходимое, – сказала фрау Вегенер.

Тайхман утрамбовал табак большим пальцем и вставил трубку в рот Вегенера.

– А теперь расскажите мне, – попросил Вегенер, – что с вами все это время делали в любимом роде войск кайзера? – Все это было произнесено шутливым тоном.

Тайхман рассказал о своем пребывании в госпитале и поблагодарил за рождественскую посылку; при этом он старался не смотреть на фрау Вегенер. Пока он рассказывал, ему пришло в голову поведать об оригинальном способе лечения, изобретенном доктором Векерлином, но он понимал, что здесь это совершенно не к месту и отдает ребячеством, а кроме того, не мог подыскать нужных слов. А когда фрау Вегенер вышла на кухню, у него пропало всякое желание затрагивать этот аспект госпитальной жизни.

Их угостили настоящим довоенным обедом. У фрау Вегенер ферма в Эберсвальде, так что они могут есть с чистой совестью, сказали им. Фрау Вегенер вытащила трубку изо рта мужа и кормила его со своей тарелки. Мичманы ели медленно. Когда они пили за здоровье хозяев, фрау Вегенер поднимала два бокала.

После обеда завязался оживленный разговор, главным образом между Вегенером и Хейне. Несмотря на присутствие фрау Вегенер, которое сначала очень мешало Тайхману и отвлекало его, хотя она просто сидела рядом и не произносила ни слова, – он должен был признать, что разговор увлек его. Тайхман поразился, как много знает Хейне о флоте; он знал такие вещи, о которых никогда не упоминал даже в кругу своих близких друзей. Как и следовало ожидать, он критиковал – критиковал практически все, что считалось на флоте священным. Его высказывания были остроумными и резкими, а когда он перегибал палку, Вегенер, до этого спокойно слушавший, поправлял его. Тайхман был поражен и слегка шокирован, обнаружив, что оценки Вегенера почти во всем совпадали с оценками Хейне, ибо, когда тот с иронией, прикрывавшей цинизм, заговорил о духе, царившем в Морской академии, Вегенер сказал:

– Будьте же справедливым, Хейне. Все эти разговоры о флотских традициях, с которыми там так носятся, имеют психологическое основание – комплекс неполноценности. Посудите сами: в стране, где веками тон во всех военных вопросах задавала армия, которая действительно имеет крепкие традиции, вновь созданному образованию, каким является флот, не так-то легко было найти свое место. Во времена кайзера флот возник слишком быстро. Было сделано все, чтобы он стал популярным в народе. В те дни критика флота приравнивалась к государственной измене. В интеллектуальном отношении Тирпиц был на голову выше армейских генералов. Я не хочу сказать, что его идеи касательно внешней политики были разумными, но думаю, что это был единственный выдающийся ум в нашем флоте, включая и настоящее время. Почитайте его мемуары, и вы это поймете…

– Я читал, господин капитан, – произнес Штолленберг чересчур поспешно и тут же покраснел, хотя Вегенер не мог этого видеть.

– Ну, тогда вы это знаете. А после отречения кайзера от флота остались рожки да ножки. Мятеж и его последствия заставили людей забыть его победы во время войны. И правильно: офицер, которому отказываются подчиняться его люди, – не офицер, вне зависимости от того, какие причины породили мятеж. Достаточно уже того, что они взбунтовались…