– Ну, тут вы слишком далеко зашли, молодой человек, – не сдержался генерал. – Наше слово играет не последнюю роль.

– Когда бывает уже слишком поздно. У меня свое мнение на этот счет.

– И у нас тоже, – произнес генерал.

– Вопрос только в том – правильно ли оно.

– Прошу прощения?

– Вы же не будете отрицать, что в вашей профессии вера и послушание ценятся выше, чем независимость мышления. Ну а я ничему не верю. С моей точки зрения, только невежественные люди способны во что-то верить. И подчиняюсь я нечасто – только тогда, когда считаю, что приказы отдает человек, достойный уважения. Мне время от времени нравится думать самому, хотя это вам, может, и не по душе. Я хочу сказать, что послушание само по себе ничего не значит; любая собака подчинится приказу, если ее принудить к этому, а я не люблю, чтобы меня принуждали делать то, что я не считаю правильным.

И прежде чем генерал пришел в себя после этих слов, Ниенхаген удалился.

Но для генерала дело этим не закончилось. Ему посмели возражать! Он осушил один бокал, а за ним – другой.

– Ну и манеры! Я с таким еще не сталкивался!

Воротничок генерала промок, а лицо стало багровым.

Впрочем, это могло быть и от шампанского. Он налил себе еще один бокал и встал.

– Сказать мне, старому генералу, что я не умею думать!

– Он этого не говорил, – неуверенно произнес профессор Хейне.

– Но имел это в виду, – сказал генерал, бегая туда-сюда по комнате, – у нас ведь, в конце концов, есть Военный колледж. Я никогда в жизни не слышал ничего подобного! – Генерал осушил бокал. Его руки дрожали. – У него еще молоко на губах не обсохло. И этот сосунок имел наглость заявить мне…

– Тем не менее, – перебил его Герд Хейне, – вы не постеснялись послать этого сосунка на смерть.

Отец Хейне бросил на него неодобрительный взгляд. Генерал налил себе еще шампанского.

– Это совершенно поверхностный человек, неспособный на настоящее чувство. «Война для него закончилась», – сказал он. Никакого понятия о долге и жертве во имя родины.

– Вы забыли, что он пожертвовал во имя родины своей ногой.

– И ты еще защищаешь его, Герд… – Генерал сорвался на крик. – Жертва должна быть добровольной, иначе это не жертва. Такой человек никогда бы не пошел добровольцем на фронт. У современных молодых парней неверное представление об армии. И ты – один из них, Герд. Всезнайка, вот ты кто. И вообще вы все нигилисты.

– Нигилисты, по крайней мере, честны перед собой.

– Вы должны быть идеалистами, черт бы вас побрал!

– Нельзя заставить человека стать идеалистом. Либо он идеалист, либо нет.

– А ты – нет. Но вы должны быть идеалистами, говорю вам.

– А если идеи ложные?

– Идеи никогда не бывают ложными. Дело тут не в разуме, а в характере. Запомни это. – Генерал снова выпил. – Мы солдаты, единственные люди, которые жертвуют жизнью ради своих убеждений. Когда политики совершают ошибки, они подают в отставку и продолжают себе жить дальше. Когда предприниматель перестает получать прибыль, он ликвидирует свое дело или объявляет себя банкротом и тоже продолжает жить. А ваши так называемые интеллектуалы, философы, писатели и вообще все писаки в целом, полны идей, но им никогда не приходилось платить за ошибки ценой своей жизни – ну, разве что кто-нибудь из них повесится из-за невозможности ужиться с самим собой. Они произносят речи и пишут книги, но речи и книги их ни к чему не обязывают. Они могут отрекаться от своих идей, изменять свои убеждения, идти на компромиссы, о да, они могут менять лошадей – им это ничего не стоит. Но когда дело доходит до характера, выясняется, что характера-то у них и нет. В этом ты, Герд, и твои друзья схожи, вы просто пустые люди. Да, вот оно, верное слово – пустые. Конечно, люди такого сорта не умирают за свои убеждения; да и за что им умирать – у них же нет никаких убеждений, и, кроме того, они стремятся выжить любой ценой…

– А у вас есть убеждения? – спросил Хейне.

Тайхман ткнул его пальцем под ребра, словно желая сказать: «Оставь старика в покое».

– Да, это убеждения моих отцов, – ответил генерал. – Убеждения, которые сделали нашу страну великой.

– Поступай правильно и никого не бойся, – подсказал Хейне.

– Да, – подтвердил генерал.

– Будь бесстрашным и правдивым.

– Да! – вскричал генерал.

– Быть, а не казаться.

– Да! – снова воскликнул генерал. – Значит, ты понимаешь, о чем я говорю.

– Да, господин генерал, – сказал Хейне.

В этот момент из столовой, где за закрытыми дверьми танцевала молодежь, донесся взрыв смеха.

– Силы небесные! – вскричал генерал. – Чертовы танцульки! Словно мы не воюем. Пустые… пустые люди.

Он рывком распахнул двери и встал в проходе, глядя на танцующих. Тайхман не видел выражения его лица, но, судя по реакции танцующих, оно, вероятно, было угрожающим.

– Немедленно прекратить! – рявкнул генерал. Его голос прозвенел, как натянутая струна.

Парочки поскорее покинули комнату, и только фонограф доигрывал «Маленького форейтора». «Хорошо, что это марш, – подумал Тайхман, усмехнувшись про себя. – Не дай бог, это было бы танго».

Когда пластинка закончилась, крышка фонографа захлопнулась. Не оборачиваясь, генерал прошел через пустую комнату – застывший, печатая шаг, вытянув носок, выпятив узкую грудь и распрямив спину. Правда, он слегка пошатывался. Генерал пытался унять дрожь в коленях, но это ему не удавалось. И все- таки, делая следующий шаг, он старался удержать дрожь. Наверное, он думал, что главное – это сохранить выправку, а куда идти – совсем не важно; осанка – вот что решает все.

«Он похож на щелкунчика, которому попался орех не по зубам, – подумал Тайхман. – Бедный старый генерал. На этот раз ребенка, который взял бы тебя за руку и отвел куда надо, рядом нет, и тебе придется идти самому. А проигрывать ты не умеешь – принять свое поражение с достоинством тебе не дано».

После ухода генерала всем стало неловко, и разговор велся вполголоса. В комнату вошел Бюлов и спросил Тайхмана, что случилось: Бюлов был с теми, кто танцевал.

– Тяжелый человек.

– В хороших семьях это случается, – заявил Бюлов и предложил продолжить веселье. Но Хейне собрал друзей и увел их в свою комнату.

Там было вино, и они уселись, попивая мозельское и куря черные гаванские сигары. Хейне курил сигареты. Тайхман вышел на балкон. Падал снег, и на тропинке в саду отпечатались следы разошедшихся гостей. С высоты они казались на удивление узкими и маленькими, и Тайхман поразился, что у мужчин могут быть такие короткие шаги. Последние гости покидали дом. Маленькие, сгорбившиеся и растерянные, они двигались по саду, словно кучка испуганных овец, потерявших пастуха. Где-то звонили в колокола; удары колокола не прекращались, словно его забыли остановить. Тайхман с удовольствием смотрел, как падают снежинки. Они тихо опускались на землю, и ночь от этого становилась светлее и приветливей, и там, где была грязь, снег покрывал ее. Тайхман почувствовал, что снежинки опускаются ему на голову, и это было приятно, как будто они его ласкали. В полете крошечных серебряных кристалликов было что-то успокаивающее и умиротворяющее. Тайхман готов был часами стоять под снегом, слушая звон одинокого колокола и размышляя, по ком он звонит.

В комнате разгорелся жаркий спор.

– Мы обсуждаем события сегодняшнего вечера, – сказал Хейне, который пребывал в непривычно приподнятом настроении. Он не скрывал сожаления, что спектакль, который разыграл перед ними генерал, окончился так быстро.

– Что ты против него имеешь? – спросил Штолленберг.