Каждый что-то написал. «Приятный сюрприз», – написал Хейне. «Премного благодарен, что подумали обо мне, и т. д.». «Всегда преданный Вам…»

Тайхман написал: «Дорогой Эмиль, я уверен, что тебе пришлось попотеть, добывая для меня эти пять шоколадок и подделывая почерк фрау Вегенер. У тебя это хорошо получилось, но ты не учел одну вещь, а именно: на упаковочной бумаге обозначено название кондитерского магазина в твоем родном городе. Но все равно, спасибо за все. Ганс».

Этим вечером Тайхман пошел в бордель. Хальбернагель пытался его отговорить. В Сен-Мало перевели еще одно подразделение ПВО, и там сейчас было не протолкнуться. Но Тайхман все равно пошел. К нему присоединились Штолленберг, Хейне и Бюлов. Хальбернагель посоветовал им спросить Мадлен; она подороже, но стоит того, особенно если ей сказать, что послал их Хальбернагель.

Сначала они прогулялись по крепостному валу Сен-Мало и вели себя так, как будто в первый раз увидели закат солнца. Затем они зашли в бистро и выпили несколько аперитивов, причем в каждом последующем было меньше вкуса, чем в предыдущем.

Они и в самом деле выбрали неудачный день. Им пришлось ждать, поскольку был час пик, и девицы обслуживали парней из ПВО.

– Мадлен нет, – сказала ее коллега. – Madeleine aujourd'hui malade, compris? Madelein kaputt, compris?[3]

– Ну, такой французский мы понимаем, – усмехнулся Хейне.

Они взяли то, что оставалось. Но сначала им пришлось пройти осмотр врача, который проверил их «снаряжение» и выдал, кому требовалось, «защиту для ближнего боя».

– Allons, monsieur… о-ла-ла… tres bien… о, первый класс, cheri, прекрасно… ох, ох, ох…

Осмотр был тоже включен в стоимость. Двадцать франков, пожалуйста, мой дорогой, большое спасибо, до свидания, месье… Им не было даже противно. Просто как ежегодный осмотр в школе. Перед входом в кабинет стоит учитель и проверяет, вымыты ли у всех шеи. А потом испытываешь чувство облегчения, что все уже позади. Единственная разница – школьный медосмотр был бесплатным.

«Ремонт личного оружия» – сказали медики, находившиеся в кабинете. Один из докторов заволновался, увидев их бляхи, где под серийными номерами, датой рождения и группой крови красовалась надпись «Nav. Off. 1939». Это означало только то, что владелец бляхи поступил на флот в 1939 году, как кандидат в офицеры. Медик же истолковал Nav. Off (морской офицер) как свершившийся факт и сказал, что офицерский бордель находится в отеле «Наполеон».

– Мы очень благодарны тебе за информацию, друг мой, – сказал Бюлов, – но в настоящее время мы такие же, как и ты, – задницы третьего класса, а станем ли мы офицерами, зависит от тебя. Если мы сегодня что-нибудь подцепим, то, возможно, и не станем. Так что проникнись серьезностью этого момента и сделай свою работу хорошо. Можешь потом не отдавать мне честь, я все равно буду вспоминать тебя добром.

Медик взъярился. Он не позволит, чтобы с ним разговаривали таким тоном. Он не какая-нибудь «задница третьего класса», а капрал армейской медицинской службы и скоро будет сержантом, и они должны немедленно привести свою форму в порядок, чтобы были видны знаки различия. Он продолжал грубить им.

– Разве в борделе звания имеют какое-то значение? – спросил Хейне.

– Да, они нужны для соблюдения порядка, – заявил будущий сержант медицинской службы, – а порядок необходим.

Он оказался не только педантом, но и садистом, и Бюлов стал его первой жертвой.

– Не бери в голову, приятель. Разве я мог по лицу угадать, что через три года ты будешь сержантом?

– Нет, но ты мог видеть, что я капрал.

Бюлов щелкнул каблуками, выбросил руку в гитлеровском приветствии и выкрикнул:

– Матрос второго класса граф фон Бюлов, прошу разрешения покинуть бордель рядового состава по завершении лечения. – Затем он повернулся кругом и строевым шагом в кальсонах покинул комнату.

Вернувшись на корабль, они выпили. Они посетили до этого несколько баров, но сладкая бурда, которую там подавали, им не понравилась.

Им хотелось побыстрее опьянеть, и они стали пить шнапс и пиво – в основном, шнапс. Для них не было ничего лучше шнапса. Они не просто глотали его, а пили с благоговением и страстью. Они делали большой глоток и держали его во рту до тех пор, пока спирт не проникал в каждый уголок, горя и прижигая, и, чтобы поддержать огонь как можно дольше, они глубоко вдыхали, снабжая его кислородом. Когда жалящий шнапс выжигал все во рту, они позволяли ему медленно стекать в желудок. И словно проворная змейка, покалывая и щекоча, он двигался по пищеводу и попадал в желудок, где рассасывался, создавая ощущение тепла и благости. Но это было лишь начало. Потом они стали пить быстрее, тут же запивая шнапс большим глотком пива, и это понравилось им даже больше, чем медленное смакование.

Но лучше всего было то, что эта чистая, прозрачная жидкость, с виду похожая на воду, возвращала их в мир людей. Они размякли и забыли, что их учили убивать и что рано или поздно они тоже утонут в океане. Когда они пили, все казалось простым и ясным. Все пустяки и неизбежная скука повседневной жизни отошли на задний план и исчезли; острые углы сгладились. Женщины не смогут заменить алкоголь. Женщины – это совсем другое дело. Они становятся необходимы только тогда, когда ты надолго лишен их; они относятся к разряду мелких житейских помех, вроде еды, умывания, стрижки; для большинства мужчин – это просто необходимое зло, и ничего больше. Упоение приходит только с алкоголем и длится дольше, гораздо дольше.

– Высшее общество ходит на концерты и в театры, кули курят опиум, а солдаты пьют. В этом есть какая-то безысходность, а знаешь, что еще? Нет? Ну, тогда я тебе скажу…

– Герд, ты уже готов, – сказал Штолленберг, хотя у самого язык заплетался. – Какое отношение имеют концерты к безысходности? Ты можешь мне это объяснить?

– Да, могу… – Хейне рыгнул, но был еще недостаточно пьян, чтобы забыть извиниться. – Послушай, мой дорогой Эмиль – о Эмиль, о боже мой, ты так невероятно наивен, это правда, и это в тебе самое прекрасное, это делает тебя таким милым…

– Ты пытаешься исполнять роль Швальбера? – спросил Тайхман.

– Это – не перебивай меня – это делает тебя лучше большого сильного Тайхмана, грузного медведя, хи-хи-х-бу-у.

– Ты говорил о концертах, – напомнил ему Тайхман.

– Сейчас. Но сначала я хочу поговорить о тебе, – сказал Хейне, мигнув остекленевшими глазами, и снова рыгнул. – Извини меня, пожалуйста, мой желудок…

– Теперь он соревнуется со старшим квартирмейстером, – заметил Тайхман.

– Угомонись, Ганс. Не трогай меня. Я говорю о тебе, Ганс, да, именно о тебе. Я расскажу тебе, что ты за человек. Послушай меня, Эмиль. Правда в том, что у него есть что-то, чего нет у нас с тобой. Мы это утратили или никогда не имели – бесстрашие.

– Это верно, ты попал в точку, я заметил это еще в школе, – согласился Штолленберг.

– Я всегда говорил, что я – великий психолог. Это большая редкость в наши дни, я имею в виду – бесстрашие. Им обладают только киногерои. А замечательнее всего то, что он кое-что знает. Он вовсе не невежда – ни в коем случае; в нем есть несколько капель яда, этого нежного, медленного, смертельного яда, который называется разумом. Но только несколько капель. Кран закрыли вовремя, и его крупное, атлетическое тело легко переварит этот яд; оно прорвется…

– Ты говорил про концерты, – перебил его Тайхман.

– …и благодаря своему бесстрашию он не боится наказания. И еще одна вещь – он очень чувственный человек, ты только посмотри на его губы. Он просто излучает чувственность, он от нее лопается, и женщины это ощущают за километр, а потому он всегда будет любить жизнь, даже если она обойдется с ним очень круто.

– Я бы постыдился так напиваться, – попробовал урезонить его Тайхман.

– Видишь, Эмиль? Он вспомнил о морали, потому что я заглянул в его нутро. – Хейне на секунду задумался и как бы про себя пробормотал: – А дело в том, что я самый умный из всех вас, и поэтому самый слабый. – Он пробубнил еще что-то, но никто не разобрал, что именно. Но Хейне взял себя в руки и обратился к Штолленбергу: