получал из Тлашкалы твердое «нет».

Но хуже всего было то, что они стремительно проигрывали. Судя по оценкам разведки, Тлашкала выдвинула против них порядка четырех тысяч воинов — опытных, привычных к горам, а главное, сытых. Те четыре тысячи семпоальцев, что он взял с собой, в бою с тлашкальцами сравниться не могли, а кастильцев было слишком уж мало — триста пятьдесят душ.

Даже лошади уже не приводили врага в ужас. Их военные вожди определенно изучали особенности Громовых Тапиров, а местами уже опробовали в деле новую, специальную тактику боя против конницы. Они нападали ночами и подходили так тихо, что если бы не натасканные на запах индейца еще на Кубе и регулярно поощряемые человечиной собаки, его отряд можно было перебить уже раза три-четыре.

А еще и артиллерийский боезапас… Кортес тяжело вздохнул, — как только они вошли в эти земли, доставка пороха и ядер сразу же стала невозможной, — тлашкальцы просто перекрыли дороги. И, сколько он еще продержится, было не столько вопросом личной отваги и вооружения, сколько времени…

— Тлашкальцы! — заорали часовые, и Кортес встрепенулся.

Стоящий на взгорке разведчик отчаянно махал укрепленным на копье флажком, и эта весть мгновенно разлеталась по всему лагерю.

— Подъем! — вскочил Кортес. — К оружию!

— Нет-нет, подожди, — озабоченно тронул его за рукав Ордас. — Это не нападение!

Кортес пригляделся, и в его груди прошла горячая волна.

— Сеньора Наша Мария! Наконец-то!

Разведчик определенно показывал знак «идут парламентеры».

Собственно парламентер был один — высокий, самоуверенный индеец. Выполнив обязательный ритуал приветствия, он знаком приказал носильщикам разгрузить дары в трех местах, и Кортес недоуменно переглянулся с капитанами. Такого он еще не видел.

Справа стояли четыре страшные морщинистые старухи. В центре лежали огромные, учтиво вскрытые носильщиками тюки, доверху набитые цветастыми перьями и мелкими, похожими на зерна какао шариками копала — главного здешнего благовония. Ну, а слева стоял мешок с маисом… и раскрашенный перьями под череп каучуковый мяч для здешней игры.

— Я что-то не пойму, — насторожился Кортес. — Это что?

Агиляр принялся переводить, но Марина оборвала его скупым жестом.

— Отошли их назад, Колтес, — процедила она — уже на кастильском. — Или убей.

— Ну-ка, объясни… — потребовал Кортес.

Марина ухватила Агиляра за ворот и подтянула ближе.

— У Малиналли мало слов. Скажи Колтесу то, что Малиналли скажет.

— Это насмешка, Кортес, — глотнув, начал переводить Агиляр. — Если вы — злые духи, говорят они, возьмите в жертву и сожрите старух. Если вы добрые, украсьте головы перьями и вдыхайте дым от копала. А если вы люди, поешьте напоследок маиса, потому что скоро право принести ваши сердца в жертву разыграют на стадионе.

По спине Кортеса словно пронесся ледяной ураган, и он привстал с барабана.

— Взять их.

Сначала закричали стоящие на каждом холме дозорные, затем — воины, а когда Шикотенкатль вышел из походного шалаша и увидел поддерживающих один другого соплеменников, он заорал и сам.

— Иш-Койотль! Что это?! Что с тобой, брат?!

Иш-Койотль покачнулся и протянул руки вперед. На месте кистей торчали перетянутые бечевкой, чтобы посол не истек кровью по пути, розовые обрубки. А кисти… связанные в пару кисти свисали у него с шеи, — как и у всех остальных.

— Что это?! — протер глаза Шикотенкатль.

— Его ответ… — выдавил друг и побрел в сторону.

— Куда ты?!

Иш-Койотль приостановился, покачнулся, и привязанные к шее отрезанные кисти ударили его в грудь.

— Скажи, Шикотенкатль… как я возьму в руки копье?

Шикотенкатль не знал.

— А как я обниму любимую?

Шикотенкатль растерянно мотнул головой.

— Я теперь кто? Мужчина? — произнес Иш-Койотль. — Или меня будут кормить старухи? До конца дней…

Внутри у Шикотенкатля все оборвалось. Он мог предположить, что парламентера убьют. Или принесут в жертву. Но только не это…

— Помоги мне, Шикотенкатль, — попросил друг и вдруг болезненно рассмеялся. — Мне даже петлю сделать нечем.

И тогда Шикотенкатль закричал еще раз — горько и страшно. Размазывая руками слезы, кинулся к шалашу, выдернул скрепляющую кровлю веревку и стремительно вернулся назад. Стараясь не разрыдаться, перекинул веревку через толстую ветку старого дерева, бережно, под руку подвел друга к петле.

— Прости меня, Иш-Койотль.

— Помоги мне, Шикотенкатль, — вместо ответа пробормотал друг и вытянул шею, сколько мог.

Спустя минуту, когда друг уже полетел на север, в страну предков, к сидящему под деревом Шикотенкатлю подошли.

— Сынок…

Военный вождь тлашкальцев поднял голову.

— Чичимека отложился, и вместе с ним ушли домой еще четыре недовольных тобою вождя, — тихо произнес отец. — Пора просить помощи у Мотекусомы. Своими силами нам уже не справиться.

И тогда Шикотенкатль — вопреки всем запретам — заплакал. Потому что сегодня пошел бы на союз даже с Мотекусомой — лишь бы отомстить. И потому что сам же… буквально вчера… с позором выставил отборные отряды Орлов и Ягуаров назад, в Мешико.

Мотекусому лишали титула по всем правилам. Сначала осмелевший Змеиный совет внимательно рассмотрел все обстоятельства дела и — с перевесом в один голос — дал свое одобрение на детальное расследование преступлений своего правителя, и только затем Тлатокан, опираясь на полученное разрешение, начал предъявлять обвинения — одно за другим.

— Ты, Мотекусома Шокойо-цин, виновен в том, что солгал Тлатокану.

— Это так, — кивнул Мотекусома.

— Ты, Мотекусома Шокойо-цин, виновен в тайных сношениях с приморскими врагами Союза.

— Это так, — признал Тлатоани.

— Ты, Мотекусома Шокойо-цин, виновен в попытке оказать помощь нашим самым заклятым врагам — Тлашкале.

— Да, я это сделал.

Верховный судья повернулся к остальным членам Тлатокана.

— Он признал все три обвинения. Что вы решите?

— Сместить, — решительно произнес Какама-цин, племянник Мотекусомы и правитель Тескоко.

— Сместить, — отвел глаза в сторону Тетлепан-кецаль-цин, племянник Мотекусомы и правитель Тлакопана.

— Сместить, — глухо проронил Иц-Кау-цин, военный правитель Тлателолько и Повелитель дротиков.

И тогда Мотекусома поднял глаза. Оставался лишь один, кроме него самого, член Тлатокана — его главная жена Сиу-Коатль. И она молчала.

Мотекусома вдруг вспомнил свое последнее откровение — там, в Черном доме, во время путешествия