Тлатокан отреагировал на желание Мотекусомы замириться с Тлашкалой взрывом.

— Ты с ума сошел, Тлатоани! — забыв о приличиях, брызгал слюной Верховный судья. — Такого позора еще никто не допускал!

— Ты забыл, сколько наших воинов они принесли в жертву своим богам! — не отставал Какама- цин. — И что теперь — все это Тлашкале простить?!

— Да, — кивнул Мотекусома.

Вожди оторопели.

— Что ты сказал?! — опомнился первым Верховный судья.

— Да, простить, — повторил Мотекусома.

Вожди пооткрывали рты и переглянулись.

— А как же честь?

Мотекусома склонил голову, долго думал, а потом совершенно серьезно произнес:

— Лучше бесчестие вождя, чем гибель его народа.

Теперь уже замолчали вожди — тоже надолго. А потом Верховный судья переглянулся с остальными и покачал головой.

— Твой старший брат Мальналь-цин был бы куда как более достойным правителем.

Мотекусома стиснул челюсти, но Верховный судья даже не заметил, как ему больно.

— Наше терпение истощилось, Мотекусома. Мы будем переизбирать Великого Тлатоани. И следующим будешь не ты.

Мотекусома замер и заставил себя собраться.

— Я знаю, — почти спокойно кивнул он. — Но время у меня еще есть.

Это было странно, но, потеряв надежду увидеть Иерусалим при жизни, падре Хуан Диас словно вышел из тюрьмы и с удивлением обнаружил, сколь многие вещи ему интересны. Взял у Кортеса переводчиков, переговорил с местными жрецами и тут же напросился осмотреть их пирамидальный храм. И не без оторопи отметил, что столько старых, выбеленных временем черепов не видел еще нигде. Здесь их были сотни… тысячи!

— Это наши враги, — с гордостью указал на груды черепов главный жрец. — Поэтому-то наш город столь прославлен.

Падре понимающе кивнул. Если сложить в одном месте черепа всех врагов католической церкви, наверняка выйдет, что и Рим не менее славен.

— Переведи ему, — повернулся падре к Агиляру, — что Бог гораздо более радуется смиренному духу своего раба, нежели убиенному телу его недруга.

Вожди растерянно заморгали, и падре досадливо поморщился, — его снова не понимали.

Вообще, понятие «раб» несло у индейцев совершенно дикий смысл. За редким исключением, вроде Агиляра, раб — это взятый в плен воин, сидящий в клетке и нетерпеливо ждущий, когда жрецы с почестями принесут его в жертву. Хуже того, дикари высокомерно считали себя прямыми потомками богов и термин «раб Божий» вызывал в них истерический смех.

— Ты глупый совсем, кастиланин! — хохотали жрецы. — Чтобы стать божьим рабом, надо сначала вступить с ним в войну! Затем попасть в плен… и уж потом…

То же происходило и со словом «золото». По странной иронии богов, деньгами у дикарей служили похожие на овечий помет бобы какао, из которого они варили совершенно омерзительный на вкус напиток, а столь вожделенное для кастильцев золото индейцы иначе как «божьим дерьмом» не называли, — наверное, из-за цвета.

— Если бы ты рискнул попробовать какао, — уверяли жрецы, — ты бы уже не поменял его на все золото земли!

И уж совершенный кавардак возникал, едва падре Диас касался понятия Троицы или противостояния Сатаны — Творцу всего сущего. По их версии, лиц у Бога было не три, а четыре, и власть над миром периодически переходила от одного лица к другому — так же, как сменяются времена года или суток.

Нечто подобное происходило и сейчас. Падре начал объяснять теософскую суть креста, но индейцы тут же все извратили. Едва увидев крест, жрецы радостно закивали и показали, как точно соотносятся стороны креста с количеством тепла, приходящего со всех четырех сторон света.

Падре пошел дальше и рассказал о крещении, исповеди и причастии. Жрецы переглянулись и восторженно, наперебой забалаболили: у них все точно так же! А стоило расспросить, и оказалось, что исповедуются они, большей частью, два раза в жизни, — когда принимают крещение, да перед смертью.

Падре досадливо рыкнул и понял, что пора переходить к самому основному. Коротко рассказал, как Сеньор Наш Бог запретил Иакову приносить в жертву своего сына, но и здесь получил столь же иллюзорное «понимание».

— Раньше, когда мы были дикими, как людоеды с островов, — перевели Марина и Агиляр, — мы тоже проливали кровь своих родственников. Но Уицилопочтли запретил это — раз и навсегда. Теперь мы охотимся только за чужаками.

— Но ведь в лице Господа чужаков нет… — осторожно продолжил мысль падре, — а все люди — братья. Как же можно убивать брата своего?

Жрецы дружно рассмеялись и начали тыкать руками в кинжал на поясе Агиляра.

— Они говорят, — смутился переводчик, — что впервые видят столь хорошо вооруженных миролюбцев.

На том и расстались. А спустя два дня, убедившись, что посланные в Тлашкалу послы мира уже не вернутся, Кортес отдал приказ выдвигаться вперед.

Мотекусома добивался встречи с тлашкальцами три дня, и лишь на четвертое утро с лично приехавшим на золоченых носилках и вставшим лагерем у самой границы Тлашкалы Великим Тлатоани вражеского Союза согласились переговорить.

— Что тебе нужно? — на скорую руку исполнив ритуал приветствия, перешел к делу Шикотенкатль — тот самый молодой вождь, что обыграл Мотекусому.

— В твои земли движутся четвероногие, — сразу же принял эту сухую манеру переговоров Мотекусома.

— Знаю, — кивнул Шикотенкатль.

— Я предлагаю перемирие, чтобы мы вместе могли убить их, — заглянул ему в глаза Мотекусома.

Эти глаза его были полны презрения и превосходства.

— Сам справлюсь, — отрезал молодой вождь.

Мотекусома удержал готовый прорваться наружу гневный всплеск.

— Тисапансинго не справился, — напомнил он.

— Там никогда не умели воевать, — отрезал Шикотенкатль.

Мотекусома, соглашаясь, кивнул и вытащил из кожаного футляра документы — самые важные из тех, что у него были.

— Смотри, Шикотенкатль, — развернул он первый. — Это донесения купцов. — За три года четвероногие трижды разорили почти каждый прибрежный город — от самого Косумеля.

Шикотенкатль дернулся, было, посмотреть, но удержался и высокомерно усмехнулся.

— Что знают купцы о войне?

— Кастилане уничтожили все свои парусные пироги, — развернул Мотекусома следующий лист. — Я думаю, они отрезали себе путь назад.

Молодой вождь не выдержал, — кинул-таки на отлично исполненный рисунок быстрый взгляд, и вновь исполнился высокомерия.

— Правильно сделали. Пироги мертвым ни к чему.

Мотекусома сокрушенно цокнул языком, но упрекать вождя в зазнайстве не стал.

— Разреши моим воинам воевать рядом с твоими.

— Ни за что.

Мотекусома на миг — не более — стиснул челюсти, но тут же взял себя в руки.