несостоятельность может оказаться заразной. Дафне чудилось, что вокруг него и его дома сгустился запах неудачи, некоей разрушительной сырости, с которой не в состоянии совладать даже охвативший его лихорадочный жар. Когда он пожимал ей руку, прощаясь, его ладонь показалась ей липкой: Дафна даже вытерла руку носовым платком, надежно укрывшись в такси, но, казалось, она ощущала его пожатие, как и его дыхание, до самого вечера, даже после того, как приняла ванну и переоделась.
Было уже за полночь, но Дафна никак не могла успокоиться, лежа без сна на своей односпальной кровати в гостевом доме Бронте. Через щель в оконной раме просачивался морозный воздух. Она встала, дрожа, и открыла шторы, чтобы видеть пасторский дом, — очертания его каменных стен были все еще различимы при свете звезд. Силой воображения Дафна пыталась воссоздать события прошлого века: вот Брэнуэлл возвращается, шатаясь, домой после вечера, проведенного в «Черном быке», вот он минует могилы матери и тети, обретших вечный покой далеко от Корнуолла — места своего рождения. А ведь, возможно, их любящие, томящиеся души все еще ждут возвращения к морю?
Да, Брэнуэлл, вероятно, был пьян, но не настолько, чтобы не думать о своей умершей матери, не мог он оставаться равнодушным и к неодобрению отца и сестер, ждавших его дома. Дафна впилась взором во тьму, надеясь вызвать из небытия рыжеволосый призрак с безумными глазами, бредущий, качаясь, через кладбище, но не явился ни он, ни кто-либо иной, живой или мертвый. Что же касается сделанных ею покупок — учебника Брэнуэлла и его стихотворения, они лежали теперь на тщедушном столике у изголовья кровати, — Дафна не могла найти здесь ничего, что спасло бы из небытия Брэнуэлла или оправдало веру Симингтона в него. Мальчик, рассеянно рисовавший на фронтисписе латинского букваря, превратился в литератора четвертого сорта, автора «Морли-Холла» — фрагмента, послужившего вступлением к предположительно так и не законченной эпической поэме с нескладно зарифмованными двустишиями, бесконечными и невыносимо скучными уже на первых страницах.
Но при этом она не могла отказаться ни от Брэнуэлла, ни от Симингтона, ни от своей книги. Если все здесь настолько безнадежно, ей следует прервать поездку, рано утром выехать в Лондон, чтобы успеть на ночной поезд, который отвезет ее домой, в Корнуолл. И все же она решила остаться в Йоркшире еще на два дня, чтобы воспользоваться, как и планировала, библиотекой пасторского дома, погулять по мощенным булыжником улочкам Хоуорта, где когда-то ходили Бронте, пройти до их дома по вересковой пустоши. В своих фантазиях она встречала на пороге пасторского дома свою соперницу-биографа и говорила, глядя прямо в глаза Уинифред Герин, что Брэнуэлл принадлежит ей и только ей. Впрочем, до сих пор мисс Герин не обнаруживалась, и Дафна даже начала подумывать, что та ее избегает.
Церковные колокола прозвонили дважды. Дафна вздрогнула и забралась обратно в постель. Она ничего не добьется, простудившись; надо быть практичной и рассудительной, если она хочет опередить мисс Герин. Завтра утром, согласно договоренности с мистером Митчеллом, смотрителем пасторского дома, у нее будет возможность ознакомиться с неизвестными ей рукописями Брэнуэлла. Вскоре после приезда в Хоуорт три дня назад она уже виделась с мистером Митчеллом: большую часть беседы занял рассказ о трудностях, которые создают ему рабочие, строящие для него новое жилье при пасторском доме, и о том, что его жену не устраивает место, куда они поставили кухонную плиту. Дафна чуть не плакала от разочарования при мысли о ждущих ее рукописях, но и мистера Митчелла, их стража, ей обижать не хотелось. Она надеялась, что Митчелл расскажет ей ка-кие-нибудь интересные истории о Бронте — ведь он родился и вырос в Хоуорте, — но, когда она попыталась перевести разговор со строителей на Джона Брауна, церковного сторожа, брата по масонской ложе и друга Брэнуэлла, Митчелл повел речь об одном из потомков Брауна, его правнуке, уехавшем в Австралию и вырастившем там троих детей.
И тут Дафна подумала о своем предполагаемом биографе, который приедет в Фоуи лет через сто, чтобы раздобыть о ней сведения… Нет никакого сомнения, что в конце концов биограф станет расспрашивать внучатого племянника давно умершей горничной из Менабилли, который расскажет ему, как леди Браунинг трудилась в своей лесной хижине, и тогда все перепутается: биограф подумает, что речь идет о лесном домике, в котором жили старые леди — парочка любительниц спиритических сеансов, по версии служанок, мисс Филлипс и ее компаньонка мисс Уилкокс, — о той колдовской избушке, что вниз по холму, если идти от Менабилли. И в конце концов окажется, что Дафна приглашала к себе спириток и заставляла их писать для нее книги, когда сама она пребывала в трансе и не могла работать.
Дафна посмеялась над своими выдумками, свернулась калачиком под стеганым пуховым одеялом и выключила свет в изголовье кровати. В темноте ей захотелось вызвать духов, живущих в этих высохших от времени манускриптах. Если бы призрак Брэнуэлла явился ей сейчас, а еще — Эмили, Шарлотты и Энн, она не испугалась бы этих привидений, даже, возможно, обезображенных чахоткой, а поприветствовала бы их, когда они появятся из тени. Но в пасторском доме только что был сделан косметический ремонт — окрашены стены, наклеены новые обои, и Дафна опасалась, что Бронте удрали от бесконечных вторжений рабочих и туристов. Да будет так. Она может их подождать, по крайней мере еще немного… А возможно, и они притаились, ожидая ее.
Глава 35
Симингтон чувствовал, что весь пылает от возбуждения, горло сжимается, желудок выворачивается наизнанку. Он так и не смог понять, почему притворился другим человеком, когда Дафна приехала к нему с визитом месяц назад, — это было необъяснимо, если учесть, как долго он предвкушал ее приезд. Возможно, он никогда по-настоящему не верил, что эта встреча состоится; иначе зачем было держать ее в тайне от Беатрис? Зачем он подгадал так, чтобы Беатрис отсутствовала во время визита Дафны? Вероятно, ему хотелось исключить возможность встречи двух женщин.
Он не мог вспомнить, когда принял решение назваться Моррисоном, именем, которое он вытащил из воздуха, как пролетающее перо, и которое было девичьей фамилией его матери и названием типографии ее отца — теперь-то он вполне осознавал это. Но чем чаще он вспоминал момент появления Дафны у дверей его дома, тем сильнее была уверенность, что присвоение чужого имени не было осознанным решением, просто эти слова выплыли из его рта, прежде чем он сумел их остановить и загнать обратно в глотку.
Она выглядела великолепно, когда в ореоле блестящих светлых волос стояла на пороге. На ней были серые фланелевые брюки, шелковый шарф, стянутый на шее узлом, — вся такая шикарная со своими жемчужными сережками и большим обручальным кольцом с бриллиантом. Он же ощущал себя убогим, незначительным провинциалом, а ведь ему хотелось предстать перед ней благородным ученым, авторитетным и эрудированным, своего рода профессором, дающим урок наивной юной студентке.
«Леди Браунинг…» Стоило этим словам слететь с его языка, и он уже не помнил себя, забыл обо всем. Она — леди Браунинг, жена героя войны, а он — обедневший безработный библиотекарь. Хуже того, он опозорен — ходячее бесчестье. У нее есть все, у него ничего нет…
Если, конечно, не считать тетради Эмили: у него она была, но Дафна об этом не знала. Именно поэтому он вел себя так глупо: ему хотелось, чтобы она увидела, каким сокровищем он обладает, — совершенно бесценным, и оно принадлежало ему. Но теперь его охватил панический ужас: показав ей тетрадь Эмили, он выдал свой секрет. Поняла ли Дафна, что тетрадь не его и ему не следовало ее показывать? А что если ее расследование было достаточно тщательным и она доискалась до глубин — узнала, что это та самая тетрадь, которая пропала из коллекции сэра Альфреда Лоу в Хонресфельде, и что мистер Симингтон, этот тихий как мышь скромник, — последний из тех, кто владел ею?
Но ведь у него не было намерения красть хонресфельдскую тетрадь, так же как и оставлять у себя фрагменты стихов, собранных под зеленым сафьяновым переплетом, — томик, взятый им из дома-музея Бронте почти тридцать лет назад, когда он пытался доказать, что почерк на рукописи скорее принадлежит Брэнуэллу, а не Эмили. По вине Уайза, а не Симингтона одно из стихотворений Брэнуэлла было приписано Эмили, чтобы продать его по наивысшей цене, и оно действительно было продано некоему богачу, достаточно глупому, чтобы поверить в подлинность свидетельства Уайза, хотя любой человек, имеющий хоть каплю здравого смысла, мог видеть, что то был почерк Брэнуэлла, а не Эмили, и, значит, стихотворение «Твоей душе навеки чужды…» написано Брэнуэллом.
