сделала тебя богатой, а Брэнуэлл не даст тебе ничего, его историю никогда не станут читать и вспоминать, как мою. Забудь его, забудь Майкла, Эдмунда — всех этих потерянных мальчиков…»
Порой во время полуденной прогулки через лес (короткий отдых в недолгие часы дневного света, когда она покидала свою писательскую хибару) Дафна встречала двух пожилых леди — одна из них была слепой, — обитавших в бывшем егерском домике на полпути между Менабилли и морем. Дафна не знала точно, сестры они или подруги (не были ли они когда-то возлюбленными?), но к Дафне они отнеслись как к женщине своего круга. Служанки из Менабилли рассказали ей, что слепая была медиумом, вызывала из небытия голоса мертвых на еженедельных спиритических сеансах в домике. Достоверность этих сплетен была, конечно, очень сомнительна, но Дафна страстно желала узнать правду и втайне надеялась, что дамы пригласят ее к себе. При этом они вызывали у нее неприязнь — почему, она сама до конца не понимала, — из-за их серых твидовых юбок, рубашек мужского покроя, пристальных взглядов. Даже слепая не отводила взора от Дафны, но что она могла видеть? Может быть, Дафну с Герти Лоуренс — их поцелуи или нечто большее?
Ее мучил вопрос: не проявит ли себя Брэнуэлл во время спиритического сеанса и что скажет, если даст почувствовать свое присутствие? Остался ли он безнадежным греховодником, который станет просить соверен на джин и настойку опия, или его дух очистился? Дафна даже подумывала, не принять ли ей дозу опия, чтобы испытать те же ощущения, что и Брэнуэлл. Она зашла настолько далеко, что купила флакончик настойки у всегда готового оказать услугу местного аптекаря, «исключительно в исследовательских целях», как она ему объяснила. Но когда оставалось только проглотить снадобье, она не смогла этого сделать, внезапно ужаснувшись при мысли о том, что, возможно, увидит или услышит под его воздействием, и вылила настойку в унитаз. Вымыв руки, она возвратилась в свою писательскую хижину. Ее трясло, но одновременно она испытывала вдохновение и написала сцену для биографии, увиденную как бы глазами Брэнуэлла: боль и несчастье заглушены опием, но, прежде чем сознание окончательно меркнет, ему являются умершие мать и сестра, две Марии — мать и дочь, — и их сияющие лица сливаются в одно.
Дафна читала рассказы о дебошах Брэнуэлла, вызванных настойкой опия: об опрокинутых свечах, горящем постельном белье, спрятанных ножах для разделки мяса, — но, когда захотела живописать их сама, не могла вызвать в своем воображении Брэнуэлла, ей представлялся лишь Хиндли Эрншо из «Грозового перевала», впрочем, и эта фигура вырисовывалась неясно: лицо оставалось в тени. Ночью она то дремала, то просыпалась, беспокоясь о книге, и, когда наконец заснула, увидела вместо лица Хиндли лицо Томми: он рыдал, напичканный успокаивающими снадобьями, как тогда в частной клинике, но сестры теперь не ухаживали за ним. Он бежал, возвратился в Менабилли, и сейчас, спрятав большой нож под темно-синей фланелевой ночной рубашкой, со свечой в дрожащей руке пробирался к ее спальне. Во сне муж казался грозным, но одновременно жалким, и Дафна вдруг ощутила помимо страха внезапный прилив сострадания к нему. Когда же проснулась, лежа в темноте одна в своей кровати, подумала о Томми: спит ли он сейчас в своей спальне по ту сторону коридора?
И где же во всем этом место Брэнуэллу? Еще один потерянный мальчик, такой же, как и все остальные, только его лицо не появится в окне, а пальцы не забарабанят в оконное стекло.
Глава 38
Ньюлей-Гроув, март 1960
Симингтон лишился возможности двигаться, и его уложили в постель. Беатрис придется поместить его кровать в фургон и перевозить вместе с остальной мебелью, если она будет настаивать на своем и продаст дом.
— Это жилище просто разваливается на куски, — говорила она с отчаянием. — Нет денег, чтобы починить крышу, дождь всю зиму заливает чердак, вода стекает по стенам в твой кабинет, сырость проникает повсюду. — Алекс! Да ты слушаешь меня?
Симингтон открыл глаза, посмотрел на нее и тут же закрыл их снова. Он знал о протекающей крыше и распространяющейся сырости, о том, что плесень, подобно проклятию, расползается по его ящикам, папкам и картонкам. Пару недель назад, когда Симингтон еще был в состоянии подниматься и спускаться по ступенькам, он осмотрел самые ценные рукописи и обнаружил, что они покрылись зеленой плесенью. Страницы тетради стихов Эмили были влажными и липкими, как его руки, пальцы дрожали, когда он пытался стереть плесень с бумаги, а чернила от его прикосновений исчезали, растворялись, и слова, принадлежащие перу Эмили, становились невидимыми, как и строчки Брэнуэлла. Увы, очень многое из того, что сочинил Брэнуэлл, было невидимым: в нем просто невозможно что-либо понять, даже прожив столько лет рядом с его рукописями, пытаясь чуть ли не на ощупь угадать написанные им слова.
Симингтон чувствовал, как плесень поднимается со страниц рукописей, заползает ему в рот, проникает дальше — в легкие, разрушая их, овладевает его телом, запускает свои щупальца все глубже и глубже, захватывая новую территорию внутри него и в его доме. Беатрис послала за доктором, который сказал, что у Симингтона пневмония и его необходимо положить в больницу, но тот отказался.
— Я никуда не поеду, — сказал он.
Он давно ничего не писал. Его последнее письмо Дафне было отправлено несколько недель назад, когда он вдруг решил, что надо объяснить ей: лорд Бротертон никогда не интересовался рукописями Бронте из своей коллекции, даже не видел их ни разу. «Мне приходилось все делать самому, — писал он Дафне, охваченный внезапным раздражением. — Лорд Бротертон лишь финансировал мою работу». Вчера пришел наконец ответ от Дафны: Беатрис принесла письмо в его спальню вместе с чашкой слабого чая.
— Прочитать вслух? — спросила она, но Симингтон сказал, что сделает это сам; Беатрис лишь раздраженно щелкнула языком.
«Дорогой мистер Симингтон! — читал он. — Я так долго не сообщала Вам никаких новостей, но теперь счастлива уведомить, что близка к завершению книги о Брэнуэлле. Должна, однако, сказать, что крайне разочарована рукописями, расшифрованными для меня в Британском музее. Я надеялась, что они наконец продемонстрируют нам нечто, способное поставить Брэнуэлла вровень с Шарлоттой и Эмили, по крайней мере с Энн, но увы: написанное им крайне незрело даже для молодого человека, рассказы утомительно скучны, многословны, трудно ухватить нить повествования, и, прокорпев над ними все это время, я вынуждена была прийти к заключению, что его писательские способности уступали таланту сестер. Если он чем и замечателен, так главным образом разработкой концепции Ангрии — ее истории, политики, географии и т. д. Все это страшно меня разочаровало: я-то надеялась привести пространные цитаты из его рукописей, но не нашла ничего подходящего, если не считать страницу или две, и, откровенно говоря, решила не тратить времени напрасно. Иными словами, Брэнуэлл не оправдал моих надежд…»
Читая, Симингтон испытывал ужасное ощущение постигшего его несчастья. Ему хотелось прервать чтение, швырнуть письмо на пол, разорвать на мелкие кусочки, изгнать из памяти ее слова, но он не мог: ему надо было добраться до конца. «Тем не менее, — бежала дальше машинописная строчка письма, — мне кажется, я тщательно и нелицеприятно проследила развитие Брэнуэлла с самого детства, с его мальчишеских лет, до зрелости и упадка, привела цитаты из его прозы и поэзии, там, где это было необходимо (обычного читателя, наверно, приведет в некоторое замешательство Ангрия, но тут ничего не поделаешь: помимо ангрианских хроник после него мало что осталось). Я пришла к выводу, что и никакого романа с миссис Робинсон не было, совершенно уверена — Брэнуэлл все это выдумал…»
Прервав чтение, он отложил письмо. Итак, Дафна, как и все другие, махнула рукой на Брэнуэлла, несмотря на все былые обещания защищать его, присоединилась к его хулителям, причислила к фантазерам, тешащим себя несбыточными иллюзиями, назвала бесталанным писакой, придумавшим себе несчастную любовь, которая стала якобы причиной его заката и смерти. Да будет так.
— Как постелешь, так и поспишь, — проворчала ему на ухо мать.
— Это не поможет, да и когда ты вообще помогала мне?
— Я помогу тебе, Алекс, — сказала Беатрис. — Всегда лезла из кожи вон ради тебя и твоих мальчиков.
