конечно же, не было намерения продавать всю коллекцию: тетрадь стихотворений Эмили, например, ни при каких обстоятельствах не должна отправляться в Рутгерс — слишком много вопросов возникнет насчет того, как она у него оказалась и где он ее приобрел. А вот если он позволит американцам купить у него менее значительные материалы — брошюры, газетные публикации и не Слишком ценные манускрипты, не имеющие никакого отношения к Бронте, — вреда не будет. Все остальное: рукописи Брэнуэлла, стихотворения Эмили, — надежно запрятано в укромных уголках чердака.
И вот сегодня утром мистер Маттхайзен появился в его доме вместе с еще одним молодым человеком из университета Лидса — студентом, который должен был помочь ему загрузить коробки в машину. Симингтон наблюдал, как они снимают эти картонные коробки с полок в его кабинете и складывают в прихожей, чтобы потом перетащить в машину, и тут его внезапно охватила паника. А что если он ошибся и какие-то рукописи Брэнуэлла все-таки попали в одну из этих коробок? Разве он может быть полностью уверен, что там внутри? Хотя он и просмотрел их содержимое на прошлой неделе, возможно, эта проверка была недостаточно тщательной: малейшая невнимательность могла привести к катастрофическим последствиям. Может ли он по-настоящему доверять себе?
— Подождите минутку, — сказал он Маттхайзену, открывая одну из коробок и стараясь не выдать волнения ни голосом, ни дрожанием рук. — Возможно, в этой коробке одни дубликаты и фотокопии. Я тогда мог бы оставить их себе: вам они не нужны и не представляют собой никакой ценности.
Маттхайзен сделал шаг вперед, чтобы остановить его, и попытался забрать коробку из рук Симингтона, так что между ними возникла неприличная толкотня. Симингтон почувствовал, как в ходе этой борьбы к его лицу приливает кровь.
— Это полный абсурд, — сказал Маттхайзен через минуту с внезапно появившимся на лице гадливым выражением, отстранился и поднял вверх руки, словно признавая свое поражение. — Вы собираетесь продавать свою коллекцию или нет? А может быть, она совсем не ваша и вы не вправе ее продавать? Из того, что я слышал в университетской комнате отдыха, вашу репутацию в библиотеке Бротертона трудно назвать безукоризненной.
— Да как вы смеете?! — воскликнул Симингтон и приказал молодым людям убираться из его дома.
Он был взбешен настолько, что вытолкал бы их за дверь, если бы по-прежнему судорожно не сжимал коробку. Когда они в замешательстве удалились с пустыми руками, Симингтон так ликовал, словно защитил свой дом от грабителей. Но уже днем, ожидая неминуемого возвращения Беатрис с собрания Женского института, он испытывал растущую неуверенность: как объяснить Беатрис события сегодняшнего утра? Горы коробок оставались в прихожей — он чувствовал, что не в силах тащить их обратно, — а чек на семьсот пятьдесят фунтов, который должен был находиться сейчас у него в руках, по-прежнему лежал в кармане Маттхайзена. Он боялся, что, когда Беатрис узнает подробности утреннего происшествия, гнев ее будет неописуем.
И вот, сидя теперь в своем кабинете и прислушиваясь, не раздается ли скрежет ее ключа в двери, Симингтон отчаянно пытался сочинить историю, которая удовлетворила бы Беатрис. Он раздумывал, не сказать ли ей, что Маттхайзен так и не появился. Ну а если кто-нибудь из соседей заметил незнакомую машину и двух молодых людей, приехавших в ней? Наверно, будет лучше рассказать все как есть: Маттхайзен вел себя оскорбительно, и Симингтон прогнал его прочь. Он вновь и вновь прокручивал в уме оба разговора — тот, что случился у них с Маттхайзеном, и предстоящее объяснение с Беатрис. Через некоторое время (а сколько часов прошло? Казалось, этот проклятый день тянется бесконечно…) он почувствовал, что начинает путать, кто, что и кому сказал. Все это перемешалось с гневом и сожалением, и в конце концов Симингтон обнаружил, что сидит в сгустившихся сумерках и плачет, — свет не включен, в камине осталась лишь холодная зола. Он не мог толком понять причину этих рыданий, не помнил, когда плакал в последний раз, даже когда умерла Элси, он не проронил ни слезинки — словно оледенел, онемел от шока и ярости из-за несправедливости случившегося. Внезапно Симингтон услышал голос своей умершей матери, резкий и холодный, такой же, каким он был при ее жизни: «Ты ни на что не годен, Алекс, ты нытик и плут».
Ошеломленный, он поднял глаза, почти ожидая увидеть ее в темном углу кабинета.
— Но ты ведь была довольна, когда я пригласил тебя на открытие библиотеки Бротертона в университете, — пробормотал он. — Сказала, как гордишься мной в этот день, когда здесь и архиепископ, и старшая дочь короля, и герцогиня Девонширская, и другие знатные леди.
Голос матери ничего не ответил, хотя в тишине, наступившей после ее смерти, как и при жизни, Симингтон постоянно ощущал ее неодобрительное присутствие. Он потянулся, чтобы взять с письменного стола фотографию в серебряной рамке. Там они стояли все втроем, взявшись за руки, — он в центре, его мать и Беатрис — по обе стороны от него. Дата и место были указаны в углу снимка — октябрь 1936 года, официальное открытие библиотеки Бротертона. Симингтону нужно было напомнить себе об этой высшей точке своей карьеры, когда его назначили хранителем коллекции Бротертона и взяли интервью для «Дейли экспресс». Они так гордились им тогда — Беатрис и его мать, наконец-то были им довольны. Архиепископ Кентерберийский произнес речь, которую потом транслировали по Би-би-си, и Симингтон записал фразу, тогда его поразившую и запомнившуюся навсегда: «Сокровища коллекции Бротертона постоянно напоминают нам, что существуют вещи, чью ценность нельзя измерить их практической полезностью, — не поддающиеся точной оценке предметы истины и красоты».
«Не поддающиеся точной оценке предметы истины и красоты», — Симингтон вновь повторил про себя эти слова, как молитву. Увы, они не помогали ему все прошедшие годы: его уволили буквально через несколько месяцев после открытия библиотеки. Замки на дверях поменяли за одну ночь, и, приехав на работу, он обнаружил, что библиотека заперта от него — ее создателя, и он лишен доступа к предметам истины и красоты, которые столь усердно собирал. После этого перед ним закрывалась одна дверь за другой: он обращался в дюжину мест, где хотел занять должность библиотекаря, но его претензии отклоняли одну за другой, отвергали даже без всякого собеседования, пока наконец он не оставил эти попытки, стараясь не думать об угасании истины и красоты.
Когда началась война, Симингтон какое-то время ощущал свою полезность, помогая в региональном офисе министерства продовольствия, но это тоже закончилось, и он все чаще и чаще оставался дома, Беатрис же была поглощена хлопотами, связанными с благотворительностью и разнообразными комитетами. Когда его спрашивали (а это случалось весьма редко), над чем он сейчас трудится, Симингтон объяснял, что пишет книгу о Брэнуэлле Бронте. Впрочем, когда он предложил эту идею Блэкуэллу, опубликовавшему подготовленное им для «Шекспир-хед» собрание произведений Бронте, то получил в ответ письмо с обескураживающим отказом. В нем говорилось, что они не видят рынка продажи для того, кого окрестили «самым маргинальным из писателей». Симингтона ошеломила эта фраза, и он долго размышлял, к кому она относится — к нему, к Брэнуэллу или к ним обоим.
«Ты всегда считал, что заниматься семейным бизнесом ниже твоего достоинства», — говорила ему мать, и в этот раз ему показалось, что голос ее слышится не из глубин его памяти, а она шепчет ему эти слова в правое ухо, которое сейчас разболелось не меньше, чем в детстве, когда она драла его за уши.
— Я пишу книги, а не продаю их, — сказал он в темноту.
— Твои книги никто не покупает, — ответил ему голос матери. — Они никому не нужны. И разве можно винить их за это? Кто захочет читать историю никчемного человека, написанную другим неудачником?
— Если ты имеешь в виду Брэнуэлла Бронте, то его биография мною еще не написана.
Мать не ответила, но Симингтон легко мог представить себе ее презрение. Ей хотелось, чтобы он унаследовал книготорговый семейный бизнес после смерти отца в 1934 году, но он тогда отверг эту идею, ссылаясь на невозможность управлять делами магазина из-за своей занятости: он тогда еще готовил к изданию избранные произведения Бронте.
— Счета этим не оплатишь, — оборвала его мать. — Тебе надо продавать книги, а не проводить день за днем, уткнувшись носом в старые бумаги и портя зрение. Почему, собственно, ты возомнил, что писать книги — твое призвание? Мой отец был печатником, твой — продавцом книг, оба — честные люди, честно зарабатывающие свой хлеб, ни тот ни другой никогда не задирал нос, как ты…
Симингтон с трудом проглотил комок в горле, подавив рыдание, и потянулся за флягой с виски в верхнем правом ящике письменного стола. Он замерз, продрог до костей и весь дрожал. Сделал маленький
