— Этаминалу натрия попроси, — шепчет в другое Петруха.

Врач — милый молодой дядя в белом халате поверх формы.

— Венерическими болезнями не болен?

— Нет.

— Какими болел? Жалобы на что-то есть?

— Есть. Сплю плохо...

— Туберкулезом не болел?

— Нет.

— Сифилисом, желтухой?

— Нет. Все нормально. Только спать не могу.

— Колес надо? Так и скажи, мол, надо колес, хотим в камере раскумариться. Правильно я говорю?

— Не совсем.

Доктор слушает сердце, легкие, смотрит в горло и делает заключение:

— Здоров. Раз хочется кайфовать — значит, здоров.

Склоняется над журналом и что-то размашисто пишет.

— За что попал-то?

— За песни.

— Погоди, так ты тот самый? Так остригли, что и не поймешь.

— Тот самый.

— А-а-а... А я-то думаю, чем на обычного не похож? Песни знаю, очень нравятся. Чай будешь?

— Ради такого случая.

Через полчаса беседы вызывает Валю.

— Что, говоришь, спишь плохо? На вот, никому не показывай, — сует мне в кулак упаковку из нескольких таблеток, — если вдруг заболеешь или мало ли чего — просись на прием в санчасть. Скажешь, доктор так велел.

Помня нрав конвоирши, обратно иду молча. Неожиданно в спину:

— Ну что, какую болезнь нашли?

— Сифилис и бешенство.

— Сейчас как дам ключами по башке!..

Вечером, после проверки, «раскумариваемся». Все трофейные таблетки — на полкружки кипятка. Пьем по кругу.

— Не-е, с шести таблеток приход не поймаешь, — глубокомысленно заключает с верхнего шконаря Петруха. И все проваливаемся в сон.

Утром из решеток соседнего корпуса крик:

— Эй, на спецу!.. У нас шмон! Сейчас к вам идут, «коня» рубите!

Рвем концы, ломаем кочергу. Ступень — в ножку кровати. Бритву — в хлеб. Иглу — в маргарин. Малявы, полученные с утренней баландой, — на огонь и — в раковину.

Грохот сапог приближается.

Распахивается дверь. Полный коридор людей в форме. Некоторые камеры открыты — шмонают по нескольку одновременно.

— Выходи на коридор! Лицом к стене! С собой ничего не брать!

Взвод врывается в нашу каморку и начинает, разбрасывая, переворачивая и распинывая ногами, «проводить плановый досмотр».

— Предлагается выдать запрещенные предметы добровольно. Если что-то найдем — все пойдете в карцер, — де- журно врет майор. Все знают, что коллективные наказания запрещены, а если чего и найдут — так это «осталось от прежних постояльцев».

Подушки рвут, вату вытряхивают на пол.

Матрасы протаптывают ногами так, будто в каком-то спрятан железный лом. Один запрыгивает на решетку, сдирает с нее кусок одеяла. Рвут занавески, выворачивают мешки с пожитками. А мы — лицом к стене, чтоб ничего этого не могли видеть.

— В камеру, быстро! — орет прапор.

Лязгают засовы. Вот мы и дома.

— Не, ну посмотри, какие пидорасы, — сокрушается, собирая вещи, Терняк, — мундштук спиздили!

— И три пачки «Опала».

— Хорошо, что ты, Александр, в кроссовках на коридор выпулился, а то бы больше их не увидел. Вот крысы! — продолжает Нахимыч.

Мои белые, супермодные кроссовки «Адидас», в которых я въехал в тюрьму, приковывали к себе взгляды охраны, заключенных и, кажется, даже собак. Это была несказанно крутая и дефицитная по тем временам вещь. Можно сказать — уровень жизни, достатка и положения. Как сегодня, например, — «Бентли».

— Эй, крысы, мундштук отдайте! — колотит в дверь Петруха. — Мундштук отдайте, сигареты, отдайте, крысы-ы!..

— Сейчас, бля, дам тебе кожаный мундштук, заебешься раскуривать! — отвечает голос из-за двери под ржание еще нескольких глоток.

Несколько дней проходит без допросов. Начинаю потихоньку приживаться на новом месте. Сообща обсуждаем неожиданное затишье. Терняк, как всегда, предполагает худшее:

— Скорее всего, подельников арестовали. Сейчас с ними возятся. А может, обыски, квартиры шмонают...

Допоздна не могу уснуть. Часов в камере иметь не положено. Но репродуктор затыкается в десять, значит, уже далеко за полночь. По коридору шаги в нашу сторону. Коридорный бьет ключом по двери:

— Новиков, без вещей!

— Раз без вещей, значит, на допрос, — сонно ворчит Петруха.

Вскакиваю, собираюсь. Сигареты, спички — в карман.

Отворяется дверь, на пороге — сонный «попкарь».

— Выходи. Руки за спину.

— Сколько времени?

— Полпятого.

— Куда в такую рань?

— На танцы. По коридору идти — не пиздеть. Пошли.

Идем по лестницам вниз, через двор, в другое здание. Место уже знакомое — сюда прибыл несколько дней назад. Большой, широкий коридор, по бокам — двери «боксов» и небольших камер—«отстойников». Непрерывно приводят арестантов и распихивают по ним. Стою у стены, жду своей очереди.

— Новикова отдельно, — командует майор с повязкой.

Ведут в такой же бокс, что и с тараканом.

Через два часа грохот баланды — завтрак. В кормушку рука просовывает полбуханки хлеба, миску перловой каши и маленький алюминиевый черпачок — подобие ложки. Следом — другая рука с мерником- наперстком.

— Подставляй пайку или шлюмак.

Подставляю шлюмак. Из наперстка плюхается чайная ложка сахара, и кормушка захлопывается.

Значит, время семь утра.

Каша — гадость редкая, но другой не будет. Ем, черпая казенным «веслом», ножка которого до того коротка, что пальцы окунаются в кашу. Через час опять грохот засовов — проверка. По гулкому коридору