— Как нет никого? У тебя что, глаза пиздой обшиты?!

— Так я думал... товарищ майор... я думал, пустая.

— Если, блядь, мне из-за этого попадет, я тебе пасть порву! — рявкает на коридорного майор и поворачивается ко мне. — А ну, бегом на коридор, с вещами! Сейчас разберусь, как ты сюда попал!

— Хуля ты микрофонишь, начальник, он же не сам, в натуре, забрел! Это твои овцы рамсы попутали, а на пацана жало точите...

Кидаю окурок Зинке и выхожу.

— Бывай здоров, Санек.

— Пока.

Меж охраной брань, крик — меня потеряли. В поисках обшарили все боксы, никто и подумать не мог, что я в «девятке».

— На шмоне был?

— Был, — спокойно вру дежурному.

— Он с полосатыми сидел, обшмонай еще раз! — ко мандует майор.

После утреннего обыска с Засом этот кажется пример кой у портного.

— В одиночку его.

Через два часа — баланда, проверка и — в 38-ю.

К концу октября допросы неожиданно прекращаются. Повисает непонятная пауза. Целыми днями маюсь бездельем и нехорошими предчувствиями. Терняка, наоборот, днем таскают на допросы. Возвращается он мрачный, задумчивый и злой.

— Все, суки, меня сдали. Все, кого кормил-поил. А я их, блядей, покрываю. Нет, надо написать явку и всех их — под сплав!

Мысль о явке с повинной не покидает его ни на минуту.

Советует сделать это и мне. Вспоминаю Яблонского и начинаю настораживаться. Но камерка два на четыре — не уйти, не уединиться.

Ношу подозрения в себе, не подавая виду. У Терняка те же следователи, а значит, можно ждать всякого. Как бы то ни было — скука и тоска одна на всех. Разгоняем ее перепиской с женскими камерами. Пишу им какие-то слюнявые стихи, в полушутку. В ответ получаю залитые слезами малявы, полные больших и маленьких женских трагедий.

Иногда искренние и горькие до слез. «Разбитых пар и судеб месиво...» Из них потом и сложится песня «Женский этап». В тюремной романтике есть своя прелесть: она вся из нервов. Нервы болят, свербят, гудят... Но выйдешь на свободу — сразу проходят. И все становится похожим на просто страшный сон. Но мы пока еще в неволе, поэтому малявы к нам и от нас идут потоками. Интересно и по-ка- торжански романтично. До глубокой ночи — переписка, утром — сон вповалку. Одно такое утро взрывается ударом сапога в дверь и воплем:

— На коридор без вещей! Дезинфекция!..

Вскакиваем как один. Терняк бросается складывать

продукты в полиэтиленовые мешки.

— Давай, гаси все по мешкам. Сейчас опрыскают, суки, им по хую!

Заталкиваем сигареты и все съестное в сумки, выходим в рубахах и тапках. Запах клопомора — по всему корпусу. Выедает глаза и бросает в тошноту.

В камеру входят трое в респираторах. Один тащит бачок, постоянно подкачивая, второй льет из штуцера на стены, на железки кроватей. Третий отворачивает и швыряет на пол матрасы, подушки и одежду. Заливают добросовестно — ни одного сухого места.

Загоняют в камеру. В ней как в душегубке. Петруха кидается на верхний шконарь откупоривать окно.

— Так ведь и сдохнуть можно, — сетую я.

— Сдохнуть — нет. А вот башка три дня трещать будет — это да, — успокаивает Терняк.

— Надо в баню проситься.

— Да кто тебя вне очереди поведет? Сиди и охуевай до пятницы. Сегодня среда, терпеть два дня.

Клопов становится меньше, но ненамного. В этом яде тонут любые запахи, даже табачный дым пахнет по-другому. Единственная отдушина — положенная каждый день часовая прогулка. На нее — как на праздник. Проходит она в бетонном боксе, накрытом решеткой. Над решеткой — часовой с собакой. Над часовым — небо. Благодать...

— Начальник, давай еще полчаса погуляем — в камере душняк!

Часовой молчит. Просим еще и еще раз. Молчит.

На четвертый или пятый раз наконец отвечает со среднеазиатским акцентом:

— Щто до меня доебался? Гуляй, я тебе не вигоняю, за тобой другие началство придут. Хочешь, с моим собакой погуляй, хи-хи-хи...

Так проходит еще пара пропахших клопомором дней. Настает банная пятница. Привычный удар ключа о дверь, и голос коридорного:

— Терняк, готовься с вещами! Остальные — на прогулку.

— А в баню?

— В ебаню! — гавкают за дверью.

Терняк бледнеет, опускается на шконарь и, глядя в пол, вздыхает:

— Все. Переводят в другую камеру. Решили суки по тюрьме прогнать.

Ключ снова колотит в дверь.

— Ну что, готовы? Выходи.

— Давайте, мужики, хоть попрощаемся. Когда еще свидимся... — сдерживая слезы, бормочет он.

Обнимаемся, крепко пожимаем руки и выходим с Петрухой.

— Будьте здоровы, мужики! — кричит нам вдогонку Терняк, и коридорный с размаху захлопывает дверь.

Грустно и понуро идем гулять, понимая, что вернувшись, его уже не застанем.

Наступает тридцать первое октября — день моего рождения.

Сидим вдвоем, ждем «дачку» из дома. Но моя в октябре уже была, а Петрухе ждать не от кого. Может, вдруг случится чудо, и ко дню рождения разрешат внеочередную? Слышно, как по коридору хлопают кормушки, ходит «дачница» и разносит маленькие и большие тюремные радости. До нас не доходит, а значит, торт заменит одна оставшаяся стограммовая пачушка печенья. А вместо шампанского — черный, прокопченный, «покопанный» чифирьбак с чайным варевом, четыре куска проклопоморенного сахара и пачка маргарина с примесью того же аромата. Спасибо Виктор Нахимычу — не все съестное унес с собой.

Допоздна сидим, витая в воспоминаниях. От дыма и чифиря мутит.

— Загадывай желание.

— С чего?

— Сегодня тридцать первое число. Тебе тридцать один год исполнился. Да еще — среда.

— В тюрьме одно желание — свобода.

Петруха, помолчав, вздыхает:

— В общем, да. Хуля тут загадывать.

Перед сном зачеркиваю в настенном календаре последний квадратик октября — еще одна маленькая радость.

Ноябрь начинается с ежедневных допросов. Водят на «слежку» — специальный пост, занимающий целый этаж соседнего корпуса.

Длиннющий коридор с кучей комнат по обе стороны. Сюда приходят следователи, адвокаты и