— А ну, крысы, раз!., раз!., выше ногу, печатать шаг!.. Громче, веселей! Веселей, суки, а то сейчас все по новой!..

Перспектива начать все по новой не радует. Поэтому орут что есть мочи, печатают шаг, «изгоняя злого беса и каясь в натуре».

Жестоко, конечно, но отчасти справедливо.

Иногда, когда первой семейке это мешает, Пиотровского останавливают окриком:

— А ну, хорош! Затыкай свой крысиный театр.

Пиотровский выполняет.

— Так, заткнулись быстро! Занавес, мрази ебаные! Занавес!

В тот же миг все стихает и исчезает за шторой.

Третий насильник-убийца — долговязый детина лет двадцати, по кличке Удав. Живет в первой семейке, и судя по всему, давно. Весь в наколках и на дешевых понтах.

Каждый день его возят на суд, поэтому еще и весь на нервах. По возвращении он кидается за стол гадать на домино: сколько дадут? «Вышку» он отбрасывает как невозможное и, возюкая костяшками по столу, приговаривает:

— Не-е, вышку не должны... Десяточку— было бы ништяк.

Когда выпадает 15, он все бросает в кучу, лихорадочно мешает и гундосит:

— Не-е, пятнадцать до хуя, не-е... Лет пять-шесть — это в самый раз. Трояк отсижу, а там — на УДО. За эту бомжиху десять — до хуя...

Почему он не попал в компанию Мухтара и Принцессы — не понятно. То ли похитрее был, то ли поборзее, то ли пофартовей. Год назад вместе с компанией двух-трех таких же выродков убил несчастную бездомную тетку, отобрав у нее мелкие гроши и бутылку портвейна. Вино тут же вылакали, надругались над ней, а бутылку, отбив горло, пинками забили между ног. После этого еще били ножом. Один удар пришелся в сердце. По всему, он был редкая мразь и по справедливости должен был жить за шторой. Но сегодня живет в первой семейке и ведет себя довольно нагло. Ненавижу его с первой же минуты. Он это чувствует. Через несколько дней начинаю пользоваться взаимностью.

В пустопорожних разговорах и камерной мирской суете проходит неделя. После вечерней баланды стучим в домино. Удав ходит и ходит кругами, хрустя пальцами, будто что-то лихорадочно обдумывает. Наконец решается:

— Александр, мне завтра на суд. Срок запрашивать должны.

— Ну и что?

— Ты не против, если я в твоих кроссовках поеду? Подогнал бы, тебе все равно еще до суда далеко. А я чтобы перед родными не стремно было...

— Они тебе копыта жать будут.

— Ничего, растянем.

— Они ж белые, тебе нельзя. Белые тапки — верная примета к «вышаку», хе-хе... Да еще и жмут.

— А тебе зубы не жмут?! — истерично выкрикивает Удав и пихает меня из-за спины в плечо. Все молчат. Ну что ж, вот он, первый экзамен.

Удава бью громко и жестоко. Бью показательно. Загоняю в нишу двери, как в мясорубку. Стены в крови, дверь в крови.

— Харо-ош!.. харо-о-ош! — хлюпает разбитой мордой Удав, подставляя ладони под льющийся из носа ручей.

— Все! Стоп. Прекратили! — рявкает старший по камере Серега. — Садись, Саня. А ты рыло помой и тоже иди сюда.

Через пять минут сидим за столом напротив друг друга.

— Ну вы че, в натуре, мужики, из-за такой хуйни... — продолжает он, потому что надо что-то говорить. — А ты что, не знаешь, на кого можно макли наводить? Короче, я считаю, что Новик прав.

Удава списали во вторую семейку. Он сразу как-то стих, сник и исчез под одеялом. Утром его увезли на суд.

— Во змей, пиздюлей огреб полную кошелку!

— Чуть, в натуре, до суда в белы тапки не обулся, ха-ха-ха!

Весь день для разрядки напряженности Пиотровский

муштрует свой театр обновленным репертуаром. В программе: ползанье по-пластунски под шконарями наперегонки, чистка шваброй зубов друг дружке и строевое пение новых текстов. После этого— выяснение: нравятся ли обоим кликухи? Мухтару своя очень нравится. Принцессе — нет.

Первому дают жирный бычок, пилотку из газеты и ставят со шваброй в караул у двери. Второму, после недолгих разъяснений и физической обработки, засовывают морду в гальюн по уши и предлагают просить у тюрьмы новую.

— Тюрьма, тюрьма, дай кликуху!.. Тюрьма, тюрьма, дай кликуху!..

В ответ камера изгаляется в вариантах. После каждой просьбы — пинок под зад. Через пять минут кликуха Принцесса ему очень нравится. Счастливый обладатель на четвереньках ползет к двери оттирать удавову кровь.

— Смотри, кикимора, хоть одну каплю менты найдут...

— Понял, понял.

После вечерней проверки в камеру вбрасывают Удава. С потухшим взглядом, трясущимися губами и руками.

— Ну что? — спрашивает кто-то из угла.

— Вышку... вышку запросили... Не-е, за эту суку — вышку...

Всю ночь до утра он, как полоумный, бродит от стола к двери, курит одну за другой, бормочет и причитает:

— Вышку... Ни хуя себе — вышку...

А то бросается снова к домино — гадать. Выпадает по- разному: пять, восемь, пятнадцать...

— Не-е, ну это ж другое дело. Не-е, ну вот же... я же вижу...

— Удав, хорош костями греметь! Хуля ты кольца вьешь! Сколько дадут — столько и твое. Вышка так вышка!

— Не-е, ну не вышка же... За бомжиху-то. А, мужики?

Утром он — прямиком ко мне. Синяк под глазом, нос опух, губа висит. Но будто ничего и не было.

— Саня, ты с образованием... Скажи, могут дать, а? Могут?

Чтобы отвязался, отвечаю:

— Да нет, конечно. Пятнашку дадут, и все.

— Вот и я так думаю. Уф-ф... Пятнашку было бы ништяк.

На следующий день он ее получил и в нашу камеру уже

не вернулся.

Тем временем следствие идет своим чередом. Целые бригады выезжают в Уфу, в Ижевск, в Москву.

Онищенко грозит привезти из столицы, чуть не в клетке, Стаса Намина.

— Я знаю, что он был главным перекупщиком. Вы его не отмажете. Вот съезжу, повяжу и посажу в соседней камере.

— Когда вязать будете, не забудьте, что он по паспорту — Анастас Микоян.

— Его далекие предки меня мало интересуют. Вдвоем вам петь веселей будет.

Со Стасом мы были знакомы, но сам он с аппаратурой дел не имел. Всем этим занимались звукорежиссеры его группы Валера Спиртус и Женя Дроздов — наши добрые приятели и большие специалисты в этой области. Они брали ее у нас в приличных количествах в обмен на фирменные гитары, клавишные и прочее. Иногда просто за деньги. Как у жителей столицы у них были широкие возможности для ее реализации.

Но Онищенко несло, и ему хотелось в деле громких имен.

В Москву он съездил. Что уж там ему сказали и кто — неизвестно. Но приехал он тихий, смирный и задумчивый. Никогда больше про Стаса не вспоминал и фамилию его вслух не произносил.

В ближайшие дни по тюремной почте и перекличке нахожу Богдашова. Он сидит в соседнем корпусе.