Принцессы.

Состав сокамерников постоянно обновляется, кого только не привозят. Иногда бывает очень даже весело.

Однажды вечером пулей влетает парень, по виду — студент. Бледный, напуганный и заикающийся.

— Здорово, пидорасы!

Всех подбрасывает — такого еще не случалось. По понятиям и традициям за такое приветствие его следует определить к тем, с кем поздоровался. Ясное дело, кто-то злорадно научил — «проехал первоходу по ушам». Скорее всего в воронке.

— Ты откуда такой?

— С воли...

— Давай поподробней.

Начинается опрос. Парень сбивается, заикается и, наконец, запутавшись совсем, заливается слезами. Камера наезжает. Больше всех — Пиотровский. Еще немного, и бедолагу загонят под шконарь. Обрываю базар и впрягаюсь — надо как-то спасать.

— Кто тебя научил?

— Со строгачами в боксе сидел.

— А до этого где?

— Под распиской. Днем арестовали, вечером — сюда.

— По жизни кто?

— Студент.

— А еще?

— Вор.

Все дико хохочут. С первых ярусов наперебой кричат:

— Там что, все такие воры учатся? По жизни кто? Мужик или пидор?

— Нет, нет, нет! — машет руками студент, утирая слезы. — Я не этот!..

— Ты по жизни не студент, а дурак, — заключает старший по камере. — Ну, что с ним делать будем? — обращается он ко мне.

— Пусть недельку сам по себе поживет, а там решим.

Студент оказался очень даже хорошим парнем и через неделю со всеми от души хохотал над своим приветствием и «воровской долей». Подначивали его еще долго. Особенно при обходе начальства или прокурорской проверке.

— Студент, поздоровайся с начальниками как надо! Строго по-воровски.

Через неделю доставили еще одного «учащегося». Андрюха, младший научный сотрудник УПИ, по совместительству — вор-домушник. Кроме всего прочего — легкий, романтический наркоман. Родом из Орска. Отец —директор крупного завода, поэтому обеспечен всем и о своей судьбине горько не тужит. Не знать, что «фомкой» вскрыл десяток квартир, — вполне приличный, симпатичный и даже остроумный.

С Андрюхой быстро сходимся. По делу он сознается только в том, на чем был пойман с поличным. Про остальное — в полном отказе.

На прогулке или ночью, когда нет лишних ушей, мне рассказывает все. Охотно советуется. Воровской послужной список его довольно интересный: профессура, партноменклатура, работники общепита. Сейчас озабочен только одним: где найти «колес» — раскумариться.

Рассказываю ему про доктора на первом посту. Узнаем, можно ли туда попасть. Оказывается — никак нет. В нашем корпусе есть свой доктор — женщина, говорят, очень даже симпатичная. Иногда бывает с обходом лично.

— Надо ей леща пульнуть да на прием напроситься. Мы для нее — никто, а тебя, может, и вызовет, — рассуждает Андрюха.

— А на что косить?

— Хоть на что, лишь бы вызвала.

Его иногда «подламывает», и он мается своей «колесной» идеей с утра до ночи.

Ждать пришлось недолго. На неделе коридорный возвестил об ее приходе ударами ключа по двери и монотонным: «Врач с обходом! Кто есть больные, подходи...»

Самые больные в любой камере — это старшая семейка и еще кто-нибудь из второй. Остальные — на усмотрение первых. Те, что за шторкой, — здоровы всегда. Оттуда на хворь много не пожалуешься.

К открытой кормушке склоняется женское лицо:

— Больные есть?

— Есть, есть.

Мы с Андрюхой — на корточках перед самой дверью.

— Здравствуйте! Никогда бы не подумал, что в тюрьме такие красивые врачи, — кондово заигрывает он. — Так и хочется песни петь.

— Хватит базлать! Больные, говорю, есть? Вот аспирин, возьмите на всех. И вот еще анальгин.

Она просовывает горсть упаковок.

— Скажите, а на прием к вам можно записаться? — подключаюсь я.

— А чем болен?

— Сплю плохо. Совсем спать не могу.

— Ну и не спи. Кишечные симптомы есть?

Окошко вот-вот захлопнется, и Андрюха идет ва-банк:

— Девушка, колес хоть каких-нибудь упаковочку хотя бы, а то уж очень плохо.

— Кому колес? — Лицо просовывается глубже, глаза шарят по камере и упираются в меня. — Тебе? А дурно не станет?

— Тихо, тихо... Не кричите так на весь коридор, — прикладывает Андрюха палец к губам.

— Ты что, мудак, еще командовать будешь?! — взвивается дама.

В этот момент из-за нашей спины кто-то громко орет:

— Да хуля эту крысу укатывать, ничего она не даст!

— Как не даст? Даст, еще как даст! Начальнику конвоя, а-га-га! — подхватывает другой.

Дверца хлопает нам с Андрюхой прямо по носу. В коридоре женский визг:

— Коридорный! Пиши рапорт, меня здесь обматерили!

В камеру влетают двое дежурных с разъяренной врачихой.

— Который?

— Вот этот! — тычет она мне прямо между глаз.

— Я вообще с вами не разговаривал.

Врачиха переходит на более удобный для нее язык:

— Что ты мне пиздишь, я же видела — это ты!

Поворачивается к дежурному и продолжает орать:

— Этот колес требовал, наркоман ебаный, а этот, — тычет опять мне в лоб, — ругал меня матом! Мудаки!

Через час в кабинете дежурного расписываюсь в постановлении на пять суток карцера и бреду под конвоем в отдельный корпус в дальний конец тюремного двора. На улице трескучий мороз, поэтому предчувствия нехорошие. По пути заходим в баню на шмон. Одежду сдаю. Взамен выдают казенную, карцерную. Вытертое, будто из простынной ткани нижнее белье — «тельник», на три размера меньше нужного, и верхнюю — «шаронку» и «шкеры» — ветхую, штопаную робу. Рукава — по локоть, штаны чуть ниже колен. На ноги — «чуни» — обрезанные по щиколотку вонючие солдатские валенки. Телогрейка, носки, ремень, сигареты в карцер не положены. Напяливаю, будто все это снял с убитого. Старшина оглядывает с головы до заголенных ног:

— Красив до охуения! Вперед.