— Новиков, празднуй — на тюрьму сегодня едешь!

И вправду — праздную. Вылупляюсь из тряпья, отваливаюсь спиной к стене.

— Правда?..

— Правда, правда... Но я тебе ничего не говорил.

Грех вспоминать, но в тюрьму я ехал в тот день как на праздник.

В воронке совсем не одиноко и не жестко. А «Прима» — отличные сигареты. А начальник конвоя — совсем не злой, и собака его — умная и добрая. И лавка в бетонном боксе не узкая, и бачок в нем с водой свежей и не ржавой. А сама тюрьма — живая, теплая и не страшная.

— Ну что, опять к нам вернулся? Плохо на воле-то, ха- ха?.. Ну, со свиданьицем! — ржет знакомый дежурный, помечая что-то в моем личном деле.

До вечера сижу взаперти, думаю только о бане. Все тело и руки от клоповых укусов покрыты сыпью и страшно зудят. С десяток еще засело под подкладом и приехало со мной. Вылезают по очереди. «С чувством глубокого удовлетворения» размазываю по полу.

Наконец ведут «на помывку». Получаю положенные по внутреннему распорядку, а может, и по Конституции — черт разберет, что здесь главнее, — матрасовку, одеяло, простыню и кружку, а также комплимент от тетки-парик- махерши:

— Ты прям как будто загорелый, с лица-то...

— Неделю кайфовал.

В предбаннике сыро, душно. Жду, когда поведут в камеру. Колочу в дверь:

— Начальник! Сколько можно тут сидеть?!

— Чего орешь? Сел в тюрьму — сиди!

Возразить нечего. Еще час ожидания, и наконец долгожданное — «Выходи!..»

Идем через весь подвал к лестнице. Дальше — наверх.

— Что-то не туда ведешь, начальник, мне на спецпост.

— Веду куда написано. В 505-ю.

— А это что?

— Общаковая хата. Сорок рыл на двадцать мест — чтоб не скучно было.

Камера на последнем, четвертом, этаже, в самом центре длинного коридора. Снуют коридорные, один из них быстрым шагом идет навстречу нам.

— Вот, Новиков к тебе, принимай, — хвастливым тоном говорит мой сопровождающий.

— Еб твою мать... — выпучивает глаза коридорный старшина. — А чего со спеца съехал?

— Скучно стало.

— Ничего, здесь весело.

В отворенную дверь камеры видно кое-как до середины, дальше — дымовая завеса.

Вхожу, бросаю на пол мешок с амуницией.

— Здорово, мужики.

В дальнем углу у стены кто-то нехотя поднимается с первого яруса.

— Откуда?

— Со спеца.

— Со спеца? Проходи сюда, к платформе.

Сажусь за стол. По одному присоединяются напротив еще трое. Поочередно мрачным тоном задают вопросы. Просто так с первого поста сюда не попадают, поэтому их интерес и подозрения понятны. Доходит до того, где жил, чем на воле занимался, за что сюда попал.

Отвечаю коротко: «За песни».

Тишина, и следом радостным тоном вопрос:

— Так ты — Новиков?

Дальше уже все по-другому.

Тот, что поднялся первым, — старший по камере — Серега.

— Будешь с нами, Санек, в старшей семейке.

С ним еще трое. Все на нижних шконарях возле окна. Над ними вторая семейка — шесть человек. Третья — самая большая, около двадцати. И ближе к двери, на полу возле параши — «петушатник». Здесь двое.

Мест на всех не хватает, поэтому верхние ярусы спят в две смены. Пока одни глядят тюремные сны, другие тусуются до утра взад-вперед «на терках». Утром сменяются и дрыхнут до обеда. Нижние этажи поблатней, их это не касается.

Народ в камере разношерстный — от убийц до грязных бомжей-вороваек. Тут же пара хозяйственников — «расхитителей социалистической собственности», дезертир, наркоман, насильник, спекулянт. Остальные— ворье, злостные хулиганы, разбойники и грабители.

Убийц трое. Двое из них сидят возле параши. Там же едят, пьют, спят и подают бумажку.

Первый — убил свою мать. Разумеется, по пьянке, разумеется, ничего не помнит. Мать— в тюрьме святое. Поэтому место ему определено вполне заслуженное.

Второй — за изнасилование и убийство малолетней. По приходу в камеру рассказывал сказки о каком-то разбое, в котором конечно же не участвовал, поэтому «менты шьют что ни попадя». Когда принесли обвинительное заключение, которое по традиции вслух читает вся камера, пытался выломиться в коридор. Бросился биться головой в дверь, но был отловлен, заткнут кляпом и подвергнут скорому и правому суду.

Жизнь этой пары похожа на ад. Пить полагается только из гальюна; выползать из-за шторки, ограждающей отхожее место, категорически запрещено. Курить — только окурки, брошенные в этот вонючий, обмоченный угол. Подниматься — не выше колен, на коленях же и ползти к кормушке за баландой. Вставать в рост — только на проверку. После нее — быстро нырком за штору.

Начальство давно ничему не удивляется, потому что в каждой камере такой братии завсегда найдется. Иногда в еще большем количестве.

Первый по кличке — Мухтар. Другой — Принцесса. Бьют обоих одинаково и по любому поводу. Индивидуальной дрессурой этой пары несчастных занимается дезертир- дисбатовец из второй семейки по фамилии Пиотровский, с явно выраженными режиссерскими способностями с садистским уклоном.

— Эй, крысы за шторой, а ну засветите хари!

Над веревкой показываются две физиономии, представляющие собой двухголовый синяк.

— Живы, твари, еще? Сейчас будем спектакль репетировать. Ну, суки, чему я вас учил? Давай начинай. Да с выражением, а то поубиваю!

Бьет каждому шваброй по голове, и «репетиция» начинается.

Первым читает пафосно, торжественно и громко свое обвинительное заключение Принцесса. Грязный, вонючий, замордованный, он уже мало походит на нормального. Особого пафоса сквозь выбитые зубы у него не выходит, поэтому Пиотровский бьет его после каждой оговорки щеткой по темени. После этого — развод. Принцесса — мыть гальюн, Мухтар — к двери, со шваброй на плече, в почетный караул. Стоять полагается не шевелясь и не моргая, несмотря на замахи и свист кулаков перед носом. За «моргалку» — тапком по лбу. За уклон — удар под дых. За присядку — затрещина по затылку. За «симуляцию и ко- силово» — пинками куда попало. После этого — «акклиматизация на скоряк» и строевой шаг в паре, в ногу и с песней под мотив «В траве сидел кузнечик». Текст сочинен Пиотровским самолично. Простой, незатейливый и, главное, легко запоминающийся.

Мы оба пидорасы, мы оба пидорасы,

Нам не нужны матрасы и шконка не нужна!

Представьте себе, представьте себе...

И так далее. Под общее ржание всей камеры.