— Со мной в ИВСе был один, из вашей камеры. Рассказывал, будто бы здесь несколько месяцев сидел. Неделю назад его от вас забрали зачем-то.

— Да, точно, был. Только его не на днях, а уж месяц как забрали. И был он здесь всего недели две. Мы его, суку, выкупили с Петрухой, поздновато, правда. Тихарь был, гадюка подсадная, фамилия его — Яблонский. Вовремя его увезли, а то бы удавили!

— У того фамилия Пермяков была.

— Пермяков? Опиши его.

Описываю подробно. Вспоминаю его рассказы о тюрьме, о камере, о его валютной статье. Все приметы до мелочей. Оба молча слушают. Терняк беспрестанно курит, подпаливая новую сигарету от окурка.

— Вот что, Саня, никакой это не Пермяков. Это Яблонский Александр Юрьевич, 1959 года рождения, статья 88 УК РСФСР. Подсадная тварь. После него в этой камере никого, кроме нас с Петрухой, не было. Через него ничего не передавал?

— Маляву одну. Домой.

— Ой-ей... Твоя малява уже давно приобщена к делу. А Яблонский наверняка в той же камере со следующим пассажиром. Под новой фамилией. Сюда, в тюрьму, под чужой фамилией не заедешь. А туда, в ИВС — можно: там ралдугинское ведомство — что хотят, то и делают. Ну, ладно, располагайся. Ты длинный, ложись на одноярусную — на ней хоть ноги можно вытянуть. А эти что — от стенки до стенки.

Раскладываю мешок, оглядываю камеру. Как можно в таком маленьком каменном мешке жить по полгода, по году? Чуть больше кухоньки в «хрущевке».

Слева у двери гальюн образца 1917 года, завешанный грязной простыней, по-тюремному — «шторкой». По центру замурованная в стенку металлическая пластина на подпорках — стол, то есть — «платформа». Над столом две деревянные полки, что-то вроде продуктового шкафа. В нем кружки, ложки, хлеб, сигареты. Иногда, если случится передача, — сахар и конфеты. По-тюрем- ному — «телевизор». Кусок сала или колбасы, если таковые имеются, — в полиэтиленовом мешке, между решеток — в «холодильнике».

В камере — общак, все — поровну.

Болтаем до поздней ночи. Петруха в пустом углу, чтоб не увидели в глазок, кипятит воду в черной от сажи алюминиевой кружке. В качестве топлива— свернутая в длинный конус газета. Ручка кружки согнута так, чтобы можно было держать ее над огнем ложкой. Дым газеты выедает глаза. Решетка закрыта куском одеяла — тепла в камере немного, поэтому воздух с улицы пускают по надобности.

Стена толстая, больше метра. Решеток — четыре, поставлены вглубь с интервалом в двадцать— тридцать сантиметров.

Снаружи — под наклоном железный зонт. Но если лечь на верхний шконарь на бок и глядеть вверх через все решетки, виден квадратик неба. Верх зонта не заварен, для того чтобы поступал воздух. Стекол нет, вместо них — кусок старого одеяла — «форточка». Ниже, под окном, вровень с первым ярусом шконаря проходит чуть теплая труба. Она греет и создает хоть какой-то уют, поэтому первый ярус — самое козырное место. Там на правах старожила спит Виктор Нахимович. Петруха теперь над ним, прямо у «решки». Прохладней, но зато свежей.

Открываем «форточку». Газета догорает, больше газет нет. Вода все не кипит.

— Нахимыч, давай одеяло.

Терняк достает из-под матраса клок одеяла, с треском отрывает полоску и мигом сворачивает в конусную свечку— «факел». Свернутый в такую форму, он горит медленно, экономно и с максимальной отдачей. На воле ни за что бы не додумался.

— Все... Гаси.

Терняк выхватывает из рук Петрухи «факел» и гасит под краном. Сбивает отгоревшую, обугленную часть, разворачивает и кладет под матрас.

— Если менты на шмоне обгорелый край увидят, могут в трюм посадить. А так — портянки. Портянки не отнимают. А вот кружки надо сразу чистить, — поучает он меня.

— А когда эта тряпка кончится, тогда что жечь? — интересуюсь я на всякий случай. — Так ведь и до своего одеяла дойдешь...

— На то она и тюрьма, чтобы рогами шевелить. Петруха, расскажи новичку, где мы дрова берем, хе- хе.

— Раз в неделю водят в баню. Берем с собой все одеяла и эту драную половину. Сдаем в прожарку на пересчет. Обрывок тоже считается за единицу. На выходе получаем другие, тоже на пересчет, только целые. Одно одеяло в камере всегда есть лишнее. Им и топят. На неделю хватает.

— Откуда лишнее?

— Человек, когда на этап уходит, оставляет. Тебе тоже придется, это в тюрьме — закон.

Между чаем с пряником и сигаретами «Прима» знакомлюсь с особенностями местного быта. Почти как в фильме «Джентльмены удачи»: хороший коридорный — «попкарь». Плохой — «хуйло». Звонок — «фуганок». Фуганок, потому что по-тюремному сдающий, предающий или вопящий о помощи называется «фуцман». Броситься на звонок и в случае конфликта звать коридорного — «фугануть». Отсюда и название. Такой же глубинный смысл и у других. Швабра — «гитара». Заначка — «курок». Ложка — «весло». Решетка — «решка». Пол — «палуба». Унитаз — «светланка». На воле не запоминается, а в тюрьме — легко за один вечер.

...Ботинки — «коцы». Штаны — «шкеры». Рубашка — «шаронка». Пиджак — «лепень». Сапоги — «прохоря». Носовой платок — «марочка». Карты — «стиры». Грязный, неумытый, глупый мужичок — «черт». Место под шкона- рем — «шахта». Самая низшая градация «черта» — «шахтер». Ниже уже только «дырявый», «петух», «обиженник» или просто и ясно — «пидор».

Знакомство с языком проходит легко и естественно. Не в виде экзамена или урока, а просто потому, что Нахимыч с Петрухой говорят на нем уже давно и непринужденно. Оттого и мне все понятно.

...Пьяница — «кодцырь». Девушка — «бикса». Передача — «дачка». Нелегальная передача — «грев». Обман — «фуфло». Брага — «сапогуха». Лампочка — «солнце». Зубы — «цанги». Руки — «царги». 1лаза — «шнифты». Ноги — «ходули». Уши — «лопухи»...

Очень понятно и содержательно.

Рассказываю о вольной жизни, про общих знакомых, про ресторан, в котором ни я, ни Нахимыч уже давно не работаем. За последние годы он открыл в городе еще несколько. Все они считались лучшими и самыми модными. Рассказываю про них и еще про что-то, от чего у Нахимыча на глазах слезы. И ему, и Петрухе, и мне становится теплей. Стены тюрьмы расходятся, и мы вместе с дымом мыслями улетаем каждый к своему дому. А в нем так хорошо, так легко и не тревожно. Минует полночь. Расселяемся по шконарям: они — по привычке, с маленькой радостью еще одного перечеркнутого крестиком дня, я — с чувством грустного новоселья.

...Волосы — «грива». Голова — «жбан». Наколки — «пор- тачки». Симуляция — «мастырка». Сошел с ума— «погнал». Притворился — «закосил». Покончил с собой — «актировался». Умер — «крякнул»... И только мама везде, даже здесь, — «мама».

Утро возвестило о своем наступлении грохотом поочередно открывающихся дверей. Дошло до нашей.

— Стройся! Дежурный, докладывай.

Все трое встаем в ряд.

— Гражданин начальник! Камера в составе трех человек к вашему приходу построена. Дежурный по камере подследственный Терняк.

Майор с красной повязкой на рукаве переступает порог, окидывает глазами камеру, потолок, решетку и безразличным тоном повторяет:

— Тридцать восьмая... Трое.

Делает пометку в журнале и выходит. Сопровождающий старшина с силой захлопывает дверь.

— Это что, как в армии? — спрашиваю у Терняка.

— Хуже. Не дай бог не успел вскочить со шконаря. Могут запросто пять суток дать.

— А кто дежурного назначает?

— Сами. Здесь в маленьких камерах дежурным быть не западло.

— А в больших?

— В больших всегда — «черти». Или «петухи».