«...Эта тварь придет ко мне домой. Записка написана моим почерком. Ему поверят. Расскажет кучу небылиц. Попросит ответ. Дома ни о чем не подозревают. Вотрется в доверие к друзьям. Эх, тварь, тварь...»

На допрос еду с желанием бросить в лицо Ралдугину свидетельства его топорной работы. Изменить ничего не удастся, но хотя бы в качестве облегчения. Посреди его очередной тирады вставляю:

— Вы говорите и агитируете теми же словами, что и подсаженный ко мне тихарь Пермяков. Грубо вы работаете — он мне уже надоел, дайте другого.

Ралдугина передергивает, на миг отводит взгляд, старается не подать вида. Но чувствую — попал.

— Это ваши личные фантазии. Мы такими глупостями не занимаемся, — врет Ралдугин, краснеет и добавляет: — Может, кто-то из оперативников... Или другое ведомство. Но это не я. Не мы.

Карты розданы, масти вскрыты. После недолгих препирательств предъявляют обвинение. Читаю, подписываю.

— Когда в тюрьму?

— Чего вы так спешите? Нужно еще санкцию прокурора получить. Может, он ее не подпишет, хе-хе... После обеда обещал, подождем. Может быть, вас свозить к нему придется.

Возить не пришлось — санкцию выдали заочно.

Вслух зачитывают состряпанное Ралдугиным и Онищенко обвинение. Расписываюсь в указанных местах.

— Когда в тюрьму?

— Думаю, сегодня вечером. Но мы с вами не прощаемся, хе-хе...

Сразу же после процедуры — конвой. Не медля ни минуты, в наручники и — в ИВС.

— Рановато что-то вы сегодня вернулись, прям до обеда управились, — склабится дежурный по изолятору.

Шмон на этот раз дикий. Раздеться догола, руки за голову, присесть три раза... рот открыть, язык высунуть... язык — к небу... Сесть на лавку.

Сижу голышом, жду, пока одежду прощупают и переломают пополам сигареты.

— Одевайся. В камеру его.

Прихожу, падаю на доски. Ну, вот и все, вечером поедем.

«На тюрьму» — как здесь говорят.

С этими мыслями забываюсь. Возвращает на землю крик коридорного, бьющего ключами по двери. Бац... бац... бац...

— Новиков!.. Ты что, окочурился? Готовься с вещами на выход!

— Всегда готов, сука...

Запихиваю скарб в мешок. Разломанные сигареты превратились в табачную труху вперемешку с обрывками бумаги. Кручу «козью ножку» из газеты. Все уже по-настоящему, по-арестантски. Курю, тушу об пол.

— Выходи на коридор!

Ну что ж, прощай, камера-«двойка», еду на новое постояльство.

Ведут вниз, в «этапку», или как будет на местном наречии — «отстойник». Душегубка, битком набитая людьми. Грязный сырой пол, в углу гальюн, железные нары. Запах махорки, пота, мочи и клопомора. Все это в непроглядном дыму. Вместо окна — зарешеченный квадрат, с наружной стороны наглухо закрытый зонтом. Роль солнца выполняет лампочка в глубокой нише над дверью. Никто не сидит, все тусуются, бросив вещи на нары. Стоит галдеж. Ждем конвой. Меня никто не знает в лицо, поэтому молча брожу от окна к двери в общей массе. Комок подкатывает к горлу: вот, наконец, и я среди этой толпы, безликой и уже почти бесправной. Теперь и мне придется жить по одним с ними законам. Драться за место, рвать глотки, начинать биографию с нуля. Так, как все ее здесь начинают. А за что я здесь, в этом гадком дыму, в исчадии параши и в набитой небритыми, грязными и злыми людьми душегубке? У каждого своя беда и звериная жажда выжить. В тюрьме нет мелочей — любое брошенное слово — камень. Любая уступка — слабость. Любой испуг — дорога вниз.

Дверь распахивается беззубой пастью. На пороге офицер с толстенной стопой картонных папок. Позади еще несколько конвойных с собакой.

— Та-ак... Все заткнулись быстро!.. Называю фамилию, отвечать имя, отчество, статью. Выходить — руки за спину, бегом к машине.

Машина стоит в большом отдельном боксе-тамбуре.

— Первый пошел... Второй пошел...

Доходит до меня.

— Новиков!

— Александр Васильевич, 93-я, часть вторая...

— Выходи.

В камере наступает мертвая тишина. Головы сворачиваются в мою сторону. Сдергиваю со шконки мешок, иду к двери.

— Саня... Новиков... Так это ты? — выкрикивает какой- то мужичок, бросая под ноги самокрутку. — Мужики, это же Саня Новиков, который «Извозчика» поет!..

Камера ахает.

— Ты что раньше не сказал?..

— Вот козлы ебаные, человека ни за что закрыли!..

— Гражданин начальник, погоди, дай с таким человеком хоть в два слова переброситься!

Офицер улыбается. Конвойные таращатся из-за его спины.

— Хорош болтать! Новиков, не мути воду, хе-хе... Выходи быстрей, а то за тобой сейчас весь изолятор выломится!..

Через пять минут я в набитом до отказа «воронке». На этот раз — в «общей хате».

— Слушай команду конвоя! По дороге не курить, не орать, с конвойными не разговаривать. При попытке бегства или нападения оружие применяется без предупреждения. Ясно?

— Ясно. Поехали, начальник.

В тишине чей-то голос грустно добавляет:

— Поехали... домой.

В кузове темно. Курим в рукав. Со всех сторон вопросы: за что? как? по чьему указанию? Общий настрой «воронка» — антикоммунистическая маевка. Отвечать не очень хочется, но отвечаю. Любой ответ сопровождается комментариями «салона», сдобренными отборным матом в адрес коммунистов, ментов и кагэбэшников.

До тюрьмы езды не больше четверти часа. Перед воротами «воронок» пронзительно сигналит. Слышится звук отворяющихся створок, и мы въезжаем в глухой бетонный бокс. Мотор глохнет, наступает тишина.

— Встречай, тюрьма, — давно не виделись! — острит кто-то из темноты.

Процедура выгрузки здесь та же, что и в изоляторе, только в обратном порядке и построже. Выдергивают по одному, входишь в тесный тамбур, дверь следом захлопывается. В маленькое зарешеченное окошко громко и ясно докладываешь свои данные. Дежурный тщательно сверяет, ставит в деле какие-то пометки, пишет номер камеры. Распределение закончено. Сбоку открывается кованая глухая дверь.

— Пошел... Следующий!..

Выхожу в большое помещение. Люди в форме, но уже без оружия, с нескрываемым любопытством разглядывают с головы до ног.

— Ох, клопомором-то как пахнет, — для поддержания разговора начинаю я.