Через час завтрак. Открывается кормушка, просовывается рожа баландера. Драматично и спешно спрашивает:

— Новиков есть?

— Есть, есть...

— Ему малява.

На пол падает плотно скрученная, заплавленная в полиэтилен записка с надписью — «Х-38. Новикову».

— Эй, баланда, больше никому нет? — бросается к кормушке Петруха.

— Нет, нет... Держи шлюмак.

— Передай это в 26-ю хату, — сует что-то в руку баландера Петруха.

— Подожди, не сейчас... Возьму, когда посуду собирать буду.

Диалог прерывает крик «попкаря» из глубины коридора:

— Эй, чего там распизделись! Давай корми наскоряк, а то сейчас черпаком вдоль хребтины охуячу!

Содержание реплики понятно — «кормушка» с грохотом захлопывается.

Присланную маляву читаем вслух и вместе — послание из женской «хаты», веселое по содержанию, с предложением дальнейшей переписки.

— Здесь, если ни с кем не переписываться, с тоски сдохнешь. А так и время летит быстрее, и хоть ждешь чего-то. От завтрака до обеда. От обеда до ужина. Глядишь — и день прошел, — поясняет Терняк, — главное, по делу не писать — может спалиться или баландер сдать. А так, пургу мети... Их это не интересует. Но за тобой, Новик, будут глядеть во все шнифты, поэтому пиши про любовь, хе-хе. Бедным бабам здесь без этого — вообще тоска.

Над нами, этажом выше — тюремная больница. Палаты — камеры, набитые битком. Есть все — от симулянта до сифилитика. Нам повезло больше других: над нами — женская. Вечером, когда стихает шум, можно, ударив кружкой по толстенной канализационной трубе, пригласить даму для разговора. Говорить надо в кружку, припечатав дно к этой самой трубе. В нее же слушать, повернув обратной стороной, дном к уху. В общем, тюремный телефон. Главный телефонист — Петруха. Содержание разговора ни одному проводу не вынести — только этой, видавшей виды, бесстыжей черной трубе. Кроме всего, от нашей решетки наверх ходит «конь» — еще один вид почтовой связи и мелкой продуктовой доставки. Один «конь» — наверх. Другой — на соседний корпус. Третий — на камеры нашего этажа. Изобретение простое и по- своему гениальное.

«Конь» — это витая капроновая нить, закольцованная на прутьях решеток сообщающихся камер. Что-то вроде велосипедной цепи, только огромной длины. Капроновая нить — распущенные носки из синтетики. В нижнюю камеру «навести коня» довольно просто. Для этого опускаешь один конец, его подхватывают, перекидывают через прут. Опускаешь отдельную нить. Конец подвязывают к ней. Затягиваешь его наверх, перекидываешь так же через прут, связываешь. Получается кольцо. Привязываешь маляву, пачку сигарет, спички, что-то нетяжелое из еды. Перебираешь нить— «конь» поехал вниз. Внизу отвязывают, если понадобится, могут послать что-то взамен. Если руки до крайней решетки не достают, для этого есть «кочерга» — плотно свернутая в трубку газета, загнутая на конце как трость. Газету перед скруткой мажут разведенным в миске черным хлебом. Схватывается насмерть. Ею принимают, ею и выталкивают груз за решетку.

«Конь» на соседний корпус — это сложнее. Но в тюрьме ничего невозможного нет. Изобретение многовекового коллективного разума еще более гениально в своей простоте.

Из газеты по той же технологии скатывается плотная, очень ровная длинная трость толщиной с мизинец. Высушивается, мажется маргарином и закатывается в другую газету, каждый виток которой пропитывается хлебной болтушкой. После этого штырь вытаскивается, и получается трубка. Далее делается стрела — тонкий легкий конус. К нему привязывается конец аккуратно свернутой в бухту нити. Длина бухты — метров двадцать—тридцать. «Стрелок» садится на верхний ярус и попытка за попыткой стреляет в решетку камеры соседнего корпуса, о чем ее обитатели заранее оповещены и ждут точного попадания. Делается это ночью, когда по двору тюрьмы охрана уже не слоняется. Попавшая в цель стрела застревает в решетке. Ура! Первая часть выполнена. Нить затягивают в камеру, перехлестывают ее через прут решетки и «отстреливают» назад. Если попытка не удалась, терпеливо и аккуратно сматывают, и — все сначала. Иногда на это уходит целая ночь. Если в одну ночь не удалось, повторяют в следующую. Наконец «велосипед» готов. Днем его практически не видно. С наступлением сумерек по нему идет почта, сало, колбаса, табак. Простой обмен — кому что нужнее. Охрана периодически обрывает «дорогу» баграми, но через два-три дня все возвращается на круги своя. Раз в десять дней в камерах повальный шмон. Приходится, заслышав топот сапог и грохот дверей, рубить концы самостоятельно, «кочергу» и трубку ломать и топить в гальюне. А на следующий день поднимать базар о том, что, мол, получили не все положенные по конституции газеты, и грозить жалобами прокурору. Обычно после этого в обед открывается кормушка, и в камеру влетает пачка «Правды», «Известий» или «Советской России» с пожеланием:

— Нате, суки, зачитайтесь!..

После утренней каши за мной приходят.

— Новиков!.. Без вещей на выход.

На пороге улыбчивая, молодая женщина в погонах рядового.

— Валька. Хорошая тетка, — шепчет Терняк, — на отпечатки и на следствие водит.

Идем через коридоры, лестничные пролеты в другой корпус.

— Куда ведете, не на расстрел?

— Рано. Сначала сфотографируем.

Фотостудия — помещение камерного типа со стоящим в центре треногим аппаратом и кашляющим фотографом.

— Сидеть, не шевелиться, глядеть прямо в объектив. По команде повернуться в профиль.

Снимок, вероятно, очень удался. Судя по тому, сколько раз конвоиры и работники тюрьмы его обрывали с личного дела, фотограф уловил главное— великую разницу между внешностью вольного и подневольного. Перефотографироваться пришлось без счету раз, а растиражированные и увеличенные снимки моей лысой физиономии пользовались большим спросом на Арбате.

Вошел какой-то старшина.

— Ну что, Новиков, пойдем на пианино играть? На воле играл? У нас тут лучше, хе-хе... Такие пианисты бывают — у-ух... Пошли за мной.

Отпечатки пальцев снимают неторопливо и тщательно. Палец держат двумя руками, прижимают к доске, обмазанной черной липкой краской. Покатывают как сосиску, затем плотно прислоняют к бумажному листу, в место, очерченное квадратиком. Под каждым — наименование пальца и руки. Документ подписывают и подшивают к делу, после чего дают кусок мыла с дустом.

— Отмывай. На сегодня все.

На обратном пути пытаюсь что-то спросить у конвоира Вали.

— Не разговаривать, а то ключами как дам по башке!

Женщина, безусловно, добрая — только пообещала. А ключи — величиной с гаечные.

Наша камера по отношению к другим имеет очевидное географическое и техническое преимущество — находится в тупике, в самом конце коридора, а потому любые приближающиеся шаги слышно издалека. Внизу, во дворе — тоже тупик. Поэтому охрана под окнами показывается редко. Кроме того, не в каждой камере решетка и зонт позволяет «навести коня», основная задача которого — доставка переписки между подельниками, содержащимися в интересах следствия в строгой изоляции, в разных корпусах. Но почта и телеграф работали, и за несколько дней можно было отыскать друг друга. Через нашу камеру проходил «Великий почтовый путь» спецкорпуса. Первый почтальон — баланд ер. Второй — Петруха на «верхотуре». Потом через соседний корпус — в следующий. И так далее, пока не попадет к адресату или к операм. Часть маляв пропадала или падала подобно птицам, на дальнем перелете. Но что-то доходило, а потому всегда была надежда.

После обеда опять пришла добрая Валя. Улыбаясь и постукивая циклопическими ключами, возвестила:

— Новиков... Без вещей. В санчасть.

— Попроси колес, сонников попроси... Скажи, спать не можешь, — в самое ухо шепчет Нахимыч.