теперь уже они могут рассчитывать только на костел. Говорят, что во время приведения в исполнение смертных приговоров присутствует также тюремный капеллан. И они обе пришли просить, чтобы ксендз нашел какой-то путь к такому капеллану. Они многое знают – кто там сидит, какой вынесен приговор, жив ли осужденный.

Ника не называла ни имени, ни фамилии. И никто ее ни о чем не спрашивал. Ксендз Тваруг сказал, что, собственно говоря, нет у него никакой такой возможности, он не знаком с тюремными исповедниками, да и опасается, что власти вот-вот от них избавятся. – Но все же надо, чтобы сердце было открыто любви. – Он погладил Нику по щеке, как девочку, которую надо оберегать от зла, подстерегающего ее в этом мире.

– В моем сердце только ненависть. – Ника смотрела на румяные щеки священника. – Достаточно ли этого, чтобы договориться с Господом Богом?

– Бог слышит каждого.

– Услышит ли Он в конце концов и мой вопрос, какая участь постигла моего мужа? – спросила Анна.

Ксендз посмотрел на нее так, словно она допустила какую-то бестактность, и, подняв палец, устремил его к потолку:

– Там все записано. Бог выбирает лишь место и время.

Ника даже не поняла, как это случилось, что лето прошло мимо, вовсе ее не коснувшись. Акации уже отцвели, город опустел, дети разъехались на каникулы, а она все продолжала носить передачи на улицу Монтелупих. Это означало, что он жив, что, возможно, он смотрит в одно из этих зарешеченных окошек и в этот самый момент видит в фаянсово- голубом небе ту же картинку, что и она: машут белыми крыльями голуби, постоянно меняя траекторию своего полета…

Однажды передачу не приняли.

Теперь она стояла на столе в гостиной, а Ника сидела, рассматривая наброски со своим изображением, которые остались в большой папке. Там она была запечатлена в разных позах, но, когда Юр рисовал ее анфас, он никогда не забывал обозначить эту маленькую родинку на ее щеке пониже глаза. Она просматривала сделанные Юром наброски, всматривалась в ту фотографию, где они оба в свадебных нарядах позируют, сидя в кресле, в фотоателье господина Филлера…

Нике предстоял экзамен в университете. Но она предпочитала рассматривать эти наброски, как человек, который на самом деле считает только то, что уже было, тем временем, которое имеет для него значение.

Ника начала понимать Анну. Она еще не успела ей этого сказать, сказать, что для нее прошлое время тоже стало важнее, чем нынешнее. Если она столь тяжело переносит временное отсутствие живого человека, – а Ника считала, что Юр жив, – то как же Анна на протяжении стольких лет могла переносить отсутствие того, кто оказался в списке жертв? Только теперь, глядя на Анну, на Бусю, которая каждый свой день начинала с молитвы о возвращении Анджея, Ника поняла, каким трудным оказывается временное отсутствие живых, а ведь отсутствие умерших – безвозвратно. Она разговаривала с Юром, глядя, возможно, на ту же самую стайку голубей в небе. Анна разговаривала с Анджеем, а вернее, с его фотографией в овальной рамке…

Увидев оставленную на столе передачу, Анна села на диван рядом с Никой и обняла ее. Глядя на них, можно было сказать теперь, что это не мать и дочь, а две сестры.

– Это вовсе ничего не значит, – прошептала Анна прямо в ухо Нике, как во время урока откровенничают с подружкой. – Его могли перевести в другую тюрьму.

Ника положила голову Анне на колени.

– Теперь я знаю, что значит ждать, – тихо произнесла она.

Они сидели вот так довольно долго, каждая глубоко погрузившись в созерцание образов своей памяти. И вдруг Ника почувствовала необходимость отыскать в своей памяти то, что было далее всего отодвинуто в прошлое, что вместе с ней может помнить только ее мать, Анна. Только она может подтвердить, что образ отца, который она сейчас вызвала в памяти, верен и что сцена, которую она считает одной из первых, запомнившихся ей, – до того была лишь некая магма – выглядела именно так.

– А Визирь был каштановой масти?

– Нет. – Анне не показался удивительным этот вопрос, она как будто и сама была где-то рядом в том времени, когда Нике исполнилось три года. – Каштановой масти был Султан. А до него был гнедой. И это был как раз Визирь.

Так это был все-таки Визирь, конечно, он был гнедой. Гнедой со светлой гривой. Она это помнит. Мать держит ее за руку. Обе они стоят возле коня. Ее голова не достает даже до стремени. В этом стремени она видит блестящий сапог. Чувствует, как чьи-то руки берут ее под мышки. Это мама поднимает ее вверх, подносит к протянутым рукам отца, склонившегося из седла. Она видит руки в перчатках, а сразу за ними улыбающееся лицо отца. Ника чувствует, как он берет ее, как она плывет в его руках по воздуху, плывет высоко и приземляется лицом в конскую гриву. Отец сажает ее в седло перед собой, а она гладит гриву коня. Ощущает запах его шерсти, а еще легкий шлейф запаха папирос и кожи. Слышит хруст мундштука в зубах коня, когда отец подтягивает вожжи, слегка сжимает ногами бока гнедого, тот трогается и ленивой рысью бежит вокруг манежа. А мать стоит в своем длинном плаще, на голове ее берет, она машет Нике рукой, словно отправляет ее в далекое путешествие. Ника качается в седле, ощущает сзади себя отца, чувствует легкий аромат папирос, которым пропитан его мундир…

– Какие папиросы курил папа?

– «Египетские».

– А Ярослав курил эти вонючие папиросы «Свобода».

– Потому что других сейчас нет.

– Теперь я знаю, что можно испытывать боль памяти.

Именно в тот день они получили в свои руки то, что расширило их память, привнеся в нее то, что ранее им было неизвестно. Было уже довольно поздно, когда раздался звонок в дверь. Буся открыла. За дверью стояла высокая женщина в летнем плаще с плоским портфелем в руках. Она спросила Анну. Когда Анна подошла, женщина вытащила из портфеля большой толстый конверт.

– Вы искали вот это?

Анна заглянула внутрь конверта и вдруг почувствовала спазм. Она увидела внутри какие-то бумаги и предметы, обернутые в промасленную бумагу, но еще там был снимок – на нем была она с одиннадцатилетней Никой. Анна судорожно сглотнула и перевела взгляд на женщину. Должно быть, та знала об Анне все, но Анна не знала об этой женщине ничего. Она не могла узнать в ней жену профессора Фридмана, ведь она никогда ее не видела.

– Но откуда это?

– Прошу вас ни о чем не спрашивать. – Женщина резко повернулась и быстро стала спускаться по лестнице. Между этажами ее догнал следующий вопрос Анны:

– А Ярослав? Вы что-нибудь знаете о нем?

Вечером в кругу лампы, разложенные словно для аукциона, лежали на столе предметы: офицерское удостоверение, покрытое пятнами, смятый носовой платок с монограммой АФ, письмо от Анны, заплесневелый ремешок портупеи, выгнувшийся словно кусок сухой коры, фотография Анны в шляпе с вишенками, фотография одиннадцатилетней Ники, открывающей в улыбке отсутствие зуба, полковой значок 10-го полка тяжелой артиллерии, сложенная страница русской газеты с расплывшимися на пожелтелой бумаге потеками и мурашками кириллицы, записная книжка – ежедневник…

Важнее всего была эта записная книжка. Она так же, как и все остальное, была покрыта лишаями потеков и плесени, записная книжка – ежедневник на 1939 год. Записная книжка Анджея, в которую он записывал все события…

У стола сидели две женщины. Они ждали того момента, когда Буся после молитвы погасит свет в своей комнате. Теперь они склонились над этим вещественными воспоминаниями. Они разговаривали шепотом, как на конспиративной встрече. Буся не должна была об этом знать. Ей нельзя знать. Они смотрели теперь друг на друга, словно не могли решить, кто именно, Анна или Ника, первой возьмет записную книжку, о которой рассказывал им Ярослав. Там они найдут описание времени, остановленного последней записью.

Анна протянула руку, но спустя секунду убрала ее. Посмотрела на Нику.

– Я все знаю, но чего-то боюсь… – Они обменялись взглядами. – До какого дня он был с нами… До какого часа…

Страницы ежедневника слиплись. На них сохранилась какая-то засохшая рыжая субстанция, словно растекшаяся кровь, а может, лишь следы от разлитого чая. Строки, написанные острым карандашом, выпукло проступали на обратной стороне листка. Анна, прочтя вполголоса первую запись, как будто услышала голос Анджея: Первый праздник без Анны и Никуси. С нами произошло нечто ужасное. Перед праздником увезли всех наших капелланов…

И тогда они обе вспомнили, как на последнем сочельнике об этом рассказывал Ярослав. Пожалуй, благодаря именно ему они обе начали видеть монастырь изнутри, заполненный людьми в военной форме, священника, принимающего исповедь украдкой между нарами. Увезли капелланов, чтобы нас сломить, отнять у нас духовную поддержку. Но им это не удастся! В следующий праздник мы будем на Родине, рядом со своими близкими.

Тогда в деревне, в доме Франтишки, когда они делились облаткой, он был мысленно рядом с ними. И снова рассказ Ярослава помог им увидеть Анджея среди толпы бородатых мужчин. Сняв головные уборы, они поют хором «Бог родился, меркнут силы зла». Обеспокоенные охранники заглядывают внутрь монастыря, а они, всматриваясь в эти высокие стрельчатые окна, пытаются увидеть первую звезду, чтобы обменяться друг с другом пожеланиями…

Этой записью заканчивается в ежедневнике год 1939-й. То, что происходило в первые месяцы 1940 года, Анджей