что человек не дорос еще до понимания общечеловеческих истин.

Ксендз откинулся на высокую спинку стула, обитого красным сукном, и начал говорить, как экскурсовод в музее, повторяющий заезженный до отвращения текст. Он говорил, что надо принимать во внимание, что страдания людей, вовлеченных во взаимную борьбу, могут быть выражением покаяния за проступки, содеянные предыдущими поколениями, что любое земное страдание можно трактовать как аванс в счет заслуг перед вечностью, ибо любое мучение или принесенная жертва облегчают хотя бы на грамм чашу несчастья и грамм этот переходит на чашу спасения…

– Это значит, отче, что мы должны отвечать за чьи-то грехи? – Анна впилась взглядом в мясистые губы священника, который ежеминутно облизывал их. – Почему я должна чувствовать себя виноватой за грехи человечества?

– Мир – это мы. Господь Бог отдал миру собственного Сына в жертву и не помешал Его смерти на кресте.

– И это должно служить утешением?

– Указанием пути. – Он наклонился и мягко сжал в своей пухлой руке руку Анны. – Мы должны жить в покорности и страдании, и за это нам будет награда на небесах.

– Я ищу помощи здесь, на земле. Вы не бойтесь. Я никому не выдам фамилию этого адвоката, которого вы знаете.

И тогда прозвучала фамилия Пёнтэк. Ведь Анне была знакома эта фамилия: именно так представился ей тот мужчина, которого в прошлом году она встретила у вдовы ротмистра Венде…

Майское богослужение закончилось, а Буся по-прежнему стояла у фамильной доски семьи Филипинских. Там оставалось еще немного места для новых надписей…

Сначала она часами простаивала в унылой очереди в магазин, в витрине которого красовалось полукругом выведенное слово «Мясо», а с облупленных кафельных плиток мясной лавки совсем рядом с бутафорскими розовыми сосисками из фаянса добродушно улыбался людям Великий Знаменосец Мира, Иосиф Сталин.

Потом она упаковывала в коробку с надписью ЮНРРА колбасу-мортаделу, хлеб, джем, лук; лук обязательно, в тюрьме лук очень важен, на лук можно было многое обменять – так говорили ей те женщины, с которыми она вместе стояла у ворот тюрьмы на улице Монтелупих.

Это адвокат Пёнтэк ей так посоветовал. Она пришла к нему в его бюро на площади Свободы. При виде ее он встал из-за стола и надел висевший на спинке стула пиджак. Анна сказала, что обратиться к нему ей посоветовал ксендз Тваруг. Он считает, что господин адвокат может сделать больше, чем другие. Адвокат довольно долго всматривался в лицо Анны, и она подумала, что он, вероятно, не может вспомнить, где они уже однажды виделись.

– Я Анна Филипинская.

– Вам не надо представляться, – сказал он, целуя ее руку, как тогда, когда они встретились впервые у вдовы ротмистра Венде.

Анна опасалась, что именно из-за тогдашнего ее отношения к госпоже Ренате адвокат будет не слишком к ней благосклонен. Начнет ставить условия, выдумывать трудности. Она готова понести любые расходы, лишь бы узнать, где находится Ярослав Селим, в чем его обвиняют и осужден ли он уже. Адвокат Пёнтэк, услышав, что речь идет о человеке военном, сказал:

– Туда, где вопрос касается компетенции военной прокуратуры, мне не дотянуться.

По его мнению, чтобы узнать, находится ли человек в тюрьме и в какой именно, лучше всего снарядить передачу и прийти с нею к воротам тюрьмы. Если передачу там примут, то это будет означать, что адресат находится там.

Анна стояла со своей передачей, которая то и дело норовила выскользнуть у нее из рук и становилась с каждым часом все тяжелее. Она стояла в очереди, единственная женщина в летнем костюме, в соломенной шляпке с лентой. Она отличалась в этой серой толпе от остальных женщин. Они смотрели на нее с недоверием, она им не соответствовала. Она не знала, как себя вести, не знала даже, что дежурному у ворот следовало сказать: «Уважаемый господин начальник, я с провиантом!»

И тогда он милостиво может принять передачу, и это будет означать, что адресат находится в данном заведении…

Вместе с другими Анна продвигалась по жаре вдоль мрачной стены, которая сплошь была заклеена плакатами, сообщавшими о предстоящем референдуме. Наконец она подошла к железным воротам, по цвету напоминавшим военный корабль, встала на цыпочки и протянула в окошко передачу:

– Для Ярослава Селима!

В напряжении Анна следила, как палец дежурного листает страницы толстой книги с загнутыми углами. Он нашел страницу с буквой «С», пробежался пальцем вдоль столбца с означенными в нем фамилиями и отрицательно мотнул головой. Анна ни о чем не спрашивала. Женщины, что стояли в очереди перед ней и за ней, научили ее, что тут не задают никаких вопросов. Если передачу примут, это означает, что она попала куда надо. А если не примут, то надо теперь от здания тюрьмы на улице Монтелупих отправляться к окружной тюрьме и там попытаться…

Анна поехала на трамвае, выкрашенном в желтый и голубой цвета. Она отстояла еще один час, прежде чем, поставив передачу на полку у окошка, услышала вопрос:

– От кого передача?

Ни секунды не колеблясь, Анна ответила:

– Приняли! – Этим восклицанием Анна встретила вошедшую Нику, которая была одета в белую блузку и синюю плиссированную юбку. Волосы Ники были собраны на затылке.

– Ты что-нибудь узнала?

– Что он жив! – Анна давно не была в таком волнении. – Когда получит передачу, будет, по крайней мере, знать, что он не один.

– У каждого сегодня свой большой день, – сказала Ника, и только сейчас до Анны дошло, что ведь у дочери сегодня был устный экзамен по польскому языку.

– О боже! – Анна вскочила и прижала Нику к себе. – Я думала, что успею прийти к школе.

Она хотела извиниться, все объяснить, расспросить обо всем, но именно в этот момент явился Юр с букетом тюльпанов. И именно ему Ника предпочла рассказать все подробности сегодняшнего экзамена. Анна недоумевала, неужели это очередная демонстрация против нее? Может быть, Ника хотела таким образом дать матери понять, что, вовлекая Ярослава в свои лабиринты, в которых она искала правду о прошлом, она в каком-то смысле вынесла ему приговор?

Ника ждала, что он придет к школе в тот день, когда ей вручали аттестат. Но его там не было. Может быть, его задержали на занятиях?

Она думала, что он явится потом к ним домой. Он не мог не прийти, ведь они обещали друг другу, что в день получения ею аттестата они отправятся вместе в кафе Новорольского и будут есть мороженое, а потом он поведет ее в дом к тетке Михалине и покажет свою картину маслом, на которой Ника представлена в образе полевого ангела. Да, полевого, ибо на картине она ступает по майскому лугу, а вернее, плывет по воздуху, а облака за ее спиной выглядят так, словно это ангельские крылья. Эта картина должна была стать наградой для нее за сданный экзамен на аттестат зрелости. Он так прекрасно описывал ее, как она должна выглядеть в виде полевого ангела, что не раз, засыпая, Ника представляла себе этот луг и себя в виде парящего над лугом ангела, легкого, словно пух одуванчика…

Что могло случиться, если Юр не появился у школы, не стал искать ее дома? А может, его арестовали? Может, он снова что-то там натворил, как три дня тому назад? Они шли, держась за руки, по улице Шевской. Перед ними расклейщик наклеивал на стену плакаты, призывавшие народ, во имя единства, сказать на референдуме «ТРИ РАЗА ДА». Двое милиционеров стояли в воротах, занятые разговором с дворником.

Юр едва слышно бросил ей:

– Готовься бежать, – и, проходя мимо расклейщика плакатов, как будто бы случайно зацепил ногой ведро с клеем, одновременно срывая только что приклеенный плакат. Милиционеры бросились в их сторону. Юр схватил Нику за руку и потянул за собой. Они бежали как тогда, когда впервые шли вместе по Кракову и возле мясного магазина Юр спровоцировал милиционеров замечанием о свином рыле…

Он мог сотворить еще какую-нибудь глупость. А что, если он арестован? Иначе они наверняка пошли бы вместе смотреть его полевого ангела…

Ника решила сама его поискать. В академии она проскользнула в зал, где проходили занятия по скульптуре. Ее заметил приятель Юра.

– Его нет? – спросила шепотом Ника.

– Он там. – Приятель показал пальцем в потолок. – Заперся на чердаке с рухлядью. С ним что-то происходит со вчерашнего вечера.

Ника застала Юра сидящим на полу в расстегнутой рубашке. Он сидел прислонившись спиной к стене в студии, превращенной в склад и заваленной вынесенными сюда неудачными скульптурами рабочих, головами цезарей и фигурками Богоматери из глины и гипса. Пол был усыпан щебнем, осколками гипса, повсюду стояли посудины с засохшим гипсом. В руке у Юра был зажат молоток скульптора, которым он тупо, но изо всех сил лупил по гипсовой голове солдата в шлеме, зажатую между коленями. Осколки гипса летели ему прямо в лицо. Рядом валялась пустая бутылка из-под водки. При каждом ударе молотка Юр повторял рефреном три слова:

– Что я наделал?! Что я наделал?!

Ника стояла в дверях, застигнутая врасплох его видом: единственная живая душа на кладбище гипсовых фигур:

– Я ждала тебя.

Юр посмотрел на нее остекленелым взглядом, затем отбросил в сторону гипсовую голову солдата и, скорчившись на полу, смотрел на Нику, как побитый щенок.

– Забудь, что ты когда-либо была со мной знакома! – Он был так пьян, что окончания слов расползались, не успев слететь с губ. – Забудь, что я вообще когда-либо существовал.

Ника присела на корточки рядом с ним, она хотела