ребра вот настолько.

Анна судорожно сглотнула слюну. Сжимая в руках портсигар, она смотрела на нож, который теперь вертел в руках Ярослав.

– И чем это закончилось?

– Начальство решило, что просто бандиты свели между собой счеты.

– Но как же попали туда вы?

– Что им было делать с таким человеком, как я? Лагерь в Козельске был уже к тому времени ликвидирован. С финского фронта, где я работал на строительстве укреплений, меня перевели в какой-то совхоз. Жрать было нечего. Все воровали. За мешок картошки бригадира и всю бригаду отправили в лагерь. А лагерь – это смертный приговор, только с отсроченным приведением в исполнение…

Ярослав снова смотрит куда-то в сторону, на золоченые корешки книг. Анна знает, что перед его глазами сейчас то, чего он уже, верно, никогда не забудет. Она чувствует: то, что слышит она сейчас, всего лишь вступление к какому-то очень важному признанию, которое привело его сюда. Так может говорить только человек, которого гнетет, придавила огромная тяжесть и которому необходимо наконец выпрямиться.

Монолог Ярослава подхватил Анну словно река с быстрым течением, мчавшим ее до самого конца, которого она не могла предвидеть. А он говорил, словно рвал на себе живое мясо. Он говорил с болью, но это не была боль тех унижений. Теперь он словно пытался отделить внутри самого себя то, что было ложью, от того, что уцелело, давая ему шанс остаться человеком.

– Знаете ли вы, что такое ад? Это значит, что выбор невелик: либо ты сожрешь кого-то, либо сожрут тебя самого. Там ты должен забыть, кем ты был. От тебя остается только шкура. Голая шкура. Даже вшам нет поживы. А вокруг ложь и страх. Там, за колючей проволокой, оставалось только небо. Если они могут все, то где же Бог? Смотришь в небо, а Он молчит. Тогда сам в конце концов находишь ответ…

– Какой?

– Бог – это они. Они всемогущи. Их правда является откровением.

И об этом он начал говорить, прерываясь лишь на очередную папиросу. Он говорил иначе, чем до сих пор. Это уже не были короткие фразы, звучащие как рапорт или приказ. Теперь он отрывочными, несвязными фразами рассказывал, как его постепенно засасывала та действительность, в которой на воле оставалось только небо.

– Я понял, что такое Восток. Мир руководствуется категорией времени, а Восток – это пространство. В их пейзажах отдельный человек исчезает, тает как воск свечи. И подобно тому как исчезают единицы, могут исчезать тысячи. Поэтому они считают, что любая цена за свободу, которую они нам принесли, слишком мала, ибо у нас людей много . Им даже в голову не приходит мысль, что они не принесли нам никакой свободы, так как сами они – рабы. Рабы страха.

Там правит страх, ибо, когда ты поймешь, что никакое сопротивление тебя не спасет от всевластия идеи и лжи, ты становишься его слугой. Сам начинаешь провозглашать лозунг счастья для всех, а ведь всем определенно достаются только три метра в земле в конце жизни. Но если хочешь выжить, ты должен бояться. Выбирай: притворяйся, что веришь, или тебе конец, прощай! А если ты соглашался жить вопреки своим убеждениям, то спустя какое-то время ты и думать начинал так же, как ты жил. Хуже всего то, что от этой болезни ты не мог убежать, ибо она сидела в тебе, внутри тебя, в самой твоей середке. Это росло как опухоль, разрасталось в мозгу, в сердце, под кожей. И ты ощущаешь, что проигрываешь, и не только потому, что ты окружен снаружи. Ты проигрываешь, ибо впустил врага внутрь. Он уже в тебе, в твоих кишках, в твоей душе! Ты становишься кем-то чужим для себя самого. И кем-то отвратительным. Зараженным страхом.

А они боялись только тех, кто их не боялся. Для таких у них было двадцать граммов свинца в затылок и яма. Чтобы туда не угодить, стараешься быть таким, как другие. Не веришь уже никому. Хочешь только выжить, ведь жизнь – она одна. А мужчина умирает, когда произносит то, во что не верит. И я так умирал много раз. Я сам себе объяснял, что если мне так назначено судьбой, то у меня есть право принять ее без особых условий. Я отучился философствовать. Зато научился молчать. Я понял, что молчание тоже может иногда быть достаточным доказательством сопротивления…

Он выкурил несколько папирос. В нем по- прежнему все кипело. Из этих хаотически набросанных сюжетов Анна поняла одно: этот человек хотел вернуться к себе такому, какого он давно в себе растоптал, и что он рассчитывает на понимание, на какую- то помощь.

– И когда же, в какой момент вы избрали в свою поддержку эту философию?

–  Вы спрашиваете, когда я капитулировал? – Ярослав втиснул очередной окурок в совсем уже переполненную пепельницу. – Это было в Катыни. После битвы под Ленино нас отвезли туда. Я смотрел на эти ямы. И подумал, что я, собственно, тоже уже мертв. Ибо лежал бы я в этих ямах или стою теперь над ними, в сущности, для меня это одно и то же.

Анна отрицательно покачала головой, машинально поправила немного уже отросшие и касавшиеся плеч волосы.

– Вы знали правду.

Ярослав наклонился вперед. Он смотрел с близкого расстояния в лицо Анны с какой-то внутренней надеждой, что его поймут, что этот его монолог, в котором переплелись факты и признания, сделает свое дело и эта женщина вновь увидит в нем человека, которому когда-то доверился майор Филипинский.

– Это вы знаете правду, – сказал он с какой-то внутренней болью, что он должен объяснять столь понятные для него вещи. – Я знаю страх и бессилие. То, что я скажу, звучит ужасно, но именно там я понял, что правда перестала быть необходимой. Мир не хочет знать правду. А они сделают все, чтобы ее скрыть.

–  Они нам никогда не простят того зла, которое они нам причинили. – Анна почувствовала, что портсигар в ее руках стал горячим, как нагретый солнцем камень. Ярослав смотрел на нее растроганно, но вместе с тем испытывая неуверенность – он не знал, как будет воспринят ею этот его часовой монолог. Он встал, поправил небрежно завязанный галстук.

– Я хотел бы вас поблагодарить.

– За что?

– За этот подарок судьбы, за то, что вы встретились на моем пути.

– Как мне вас понимать?

– Вам нужна была правда.

– Во что бы то ни стало.

– И это меня спасло. Я вновь поверил в то, что обязательства могут быть не только перед живыми. – Он наклонился над креслом Анны, ощутил запах ее волос. – Я хочу быть на вашей стороне. Я сделаю все, чтобы вам помочь.

Франтишка мыла на кухне посуду. Буся вытирала. Ника вбила гвоздь, на котором повесила принесенную Ярославом гравюру. Анна сидела перед зеркалом, расчесывая свои отросшие волосы. И тогда Ника встала за ее спиной. Она положила руки на плечи матери. Их глаза встретились в зеркале.

– Вы сидели в холодном кабинете целый час, – сказала она. – Это было какое-то признание?

– Он говорил о себе. – Анна посмотрела теперь на свое отражение. – Это странно, но…

– Но что?

– Но еще ни один мужчина так не открывался передо мной.

Ника пожала плечами. Выражение ее лица говорило, что перед ней у жизни нет никаких тайн.

В тот момент, когда Анна услышала в передаче по «Голосу Америки», что краковский прокурор Мартини будет заниматься установлением виновников катынского преступления, она решила встретиться с ним. Она собралась с силами и позвонила Ярославу, чтобы попросить его о срочной встрече в кафе «Фрегат» на улице Гродзкой. Это место Анна выбрала не случайно: она слышала, что здесь чаще всего бывают адвокаты, судьи и прокуроры. Говорят, бывал тут и прокурор Мартини…

Ярослав пришел на встречу в обычном костюме. Анна про себя отметила, что, когда он не в военной форме, ей приходится как бы заново привыкать к нему. Сама она на сей раз не надела шляпку-ток с вуалью. Губы ее были слегка подчеркнуты помадой, брови подведены черным карандашом. Когда час назад Анна готовилась к выходу, Ника спросила ее, не на свидание ли она собирается, ведь она впервые видит, что у матери в ушах серьги, что она подводит карандашом брови и подкрашивает ресницы. Пытаясь скрыть смущение, Анна бросила замечание, что Нике вместо того, чтобы задавать глупые вопросы, следовало бы заняться подготовкой к экзаменам на аттестат зрелости. Это для нее не свидание. Она идет в надежде, что Ярослав поможет ей встретиться с тем прокурором, о котором сообщили по «Голосу Америки»…

– Вы знаете прокурора Мартини? – спросила Анна Ярослава, когда официантка поставила перед ними по чашке кофе.

– Я встретил его на каком-то совещании.

– Говорят, это его любимое кафе.

– Все правильно, – сказал Ярослав, чуть усмехнувшись. – Он ведь большой любитель женщин. И прекрасно знает, что тут бывают красивые женщины.

Взгляд, которым он окинул Анну, красноречиво подтверждал, что это замечание относится и к ней.

– Я бы хотела с ним познакомиться…

Ярослав был удивлен таким откровением. Анна, нервно вращая обручальное кольцо, сказала ему, какие надежды ей внушило сообщение по «Голосу Америки» о начавшемся следствии по катынскому делу.

– Если начато следствие, то, возможно, будет и процесс?

Ярослав смотрел на нее своим привычным взглядом снайпера. Ее наивность его явно озадачила.

– В Польше? Процесс? Против кого? Это абсурд! – Он говорил приглушенным голосом. – Вы же сами знаете, что здесь, в Кракове, допрашивают не виновников