Вторые сутки стою на ногах.
И добавил:
– Спать хочу.
В конце концов зачислили обоих – и москвича и магаданца. Но это в конце концов. А в те дни было только начало, ситуация выглядела неопределенной, и всесильный Старохатов рвал и метал – он был не против магаданца, он был против того, что оказался в дураках.
Нервничая, он даже мне позвонил.
– Игорь, ты знаешь, что стряслось у нас в Мастерской? – И он рассказал мне, что у них там стряслось. И о магаданце, и о его медвежьей шубе.
Павел Леонидович задыхался от гнева:
– Безответственность! И гнусность, гнусность!.. Я не собираюсь терпеть ее в Мастерской ни минутой дольше!
Я спросил, сколько можно взывая к миру: неужели ни минутой?
– Ни единой минутой!
– Мне кажется, и вы и она ссоритесь из-за пустяка. Примите москвича. Или зачисляйте медвежью шубу – какая разница?
– Это не пустяк – к этому пустяку сошлись пять лет жизни!
– Что вы собираетесь делать, Павел Леонидович?
– Как что? Выгоню! Как собаку!
– Вы это можете?
Он не сказал: «Еще бы!» – и он не сказал: «Я все могу», он даже не сказал тихо и сдержанно, как позволяет себе сказать сильный и влиятельный человек: «Да». Он даже не захотел удивиться моему вопросу и моей недалекости. Он попросту рассмеялся.
В этом разговоре было еще кое-что.
– Конечно, – сказал Старохатов, – чтобы ее выгнать, придется в известном смысле ломать комедь. Устроить, к примеру, разбирательство. Обсуждение, что ли.
– Зачем?
– Просто так. Для формальности.
– Понятно, – сказал я (когда нечего сказать, и «понятно» слово).
– Придется и сверху человека пригласить – представителя Госкомитета.
– Понятно, – сказал я (тот же смысл).
И вот тут он засмеялся несколько странным смешком.
– Конечно, если дойдет до мелочного разбирательства, могут и вас спросить, бывших слушателей. Спросят, к примеру, был ли я достойным руководителем, заботился ли о Мастерской. – И опять в голосе Павла Леонидовича проскользнул этот странный смешок. – В оценке, которую дадут ребята, я, собственно, не сомневаюсь.
Голос сделался тверд. Минутное колебание осталось позади.
– Я даже подсказывать ребятам не стану – нет нужды. Пусть скажут обо мне, что думают.
И еще тверже:
– Мне даже жаль, что ребят обо мне не спросят.
Я тоже понимал, что никакого такого опроса не будет (смешно же, ей-богу!), но интересно было другое: Старохатов волновался… Опроса не будет, но если он будет, недурно, чтобы ты, Игорь, пришел и сказал два-три слова, – вот как переводилось на язык минутное эмоциональное колебание Павла Леонидовича.
* * *
Короче: к бою готовились. Вера просила меня прийти и сказать что-то в ее защиту. Старохатова эта мысль тоже не обошла стороной. Но Старохатов был в себе уверен; он разговаривал со мной, не почву готовя и не вперед забегая, – он попросту прикидывал возможные варианты. Бояться (в обычном смысле слова) он не боялся.
Зато Вера тряслась мелкой тряской – боялась. Затем мелкая тряска стала перекидываться на мою Аню. Они переговаривались по телефону, обсуждали, делились планами, и иногда Аня клала трубку с заметно побелевшим лицом. Боялась за Веру.
– Ненавижу вашего Старохатова! – вырвалось у Ани вдруг.
– Почему?
Вера уже сумела ей внушить – Аня, как выяснилось, видела теперь в Старохатове сытого начальника, удачника и вообще человека с большими деньгами: таких людей быть не должно – пусть у всех будет поровну. Вдруг возникшая острая неприязнь к Старохатову была характерна. Мне это показалось забавным, и не только потому, что тот, кто жаждет изменить людей уравниловкой, как правило, кончает тем, что изменяется сам. Забавен был сам оттенок – пусть у всех будет поровну, раз уж мой муж беден.
– Забавно, – сказал я.
– Тебе все забавно.
– Пусть у всех будет поровну, а?
