характер.
Вскоре и Аня спросила, взгляд ее был очень внимателен:
– Не работается?
– Нет.
– Почему?
Я только пожал плечами: в то время я еще не знал – почему.
«Взгляд ее был очень внимателен» не передает того Анечкиного взгляда. Был поздний вечер. Аня вдруг проснулась. Она поеживалась и, как все женщины-мерзлячки, бормотала негромко: «Ой, холодно- холодно-холодно…» – и вот; кутаясь в первую попавшуюся тряпку, она заглянула на кухню, где сидел я (в желтоватом кругу настольной лампы) и курил одну за одной. Она остановилась в дверях. И с радостной опаской или с каким-то ожиданием, по-кошачьи чутко и по-ночному тревожно и затаенно спросила шепотом:
– Не работается?..
* * *
Хорошим, ясным утром (это существенно для осмотра) я поехал за город – взглянуть на дачу Старохатова. Шесть или семь лет назад я видел ее однажды и был тогда поражен видом маленького дворца. Была там среди берез дорожка, выложенная светлым гравием. Были четыре голубые ели у входа. И так далее. Но, не вполне доверяя старому впечатлению, я отправился взглянуть заново.
Я прошел вдоль ограды, на меня полаяли псы; я шел долго – площадь около гектара, – и они лаяли тоже долго, не вполне понимая, почему человек не идет, как все люди, мимо, а обходит их участок. Было два пса: один породистый, другой явно дворянин. Небольшие оба. Незлые.
Впереди меня брел мужичок, готовый придать любой даче ухоженный вид. Вероятно, из ближайшей отсюда деревни. Хромой. Чуточку хмельной. Он кричал через забор дачи:
– Хозяин!.. Эй, хозяин!
– Что? – откликались ему из-за забора.
– Работу какую делать?.. Копать? Колодец чистить? Дорожки ровнять, а?
– Не надо. Спасибо.
– Ну, бывайте. – И мужичок шел дальше.
Дача Старохатова не поразила меня, как поразила в тот, давний раз. Дача была, конечно, прекрасная, неплохо бы такую, замечательная, чистая, но не ах. Не дворец. Хотя это была та же самая дача.
Ну, ели голубые. Ну, дорожки. И домик как игрушка. Но в общем-то дача как дача. А вот там, кстати, и забор слегка покосился… Я смотрел и удивлялся себе: дача Старохатова казалась мне вполне доступной и не поражала. Тем же вечером как-то сама собой приостановилась работа над портретом. Это был один из первых вечеров, когда я ощутил, что – не работается. Ощущение не слишком встревожило – показалось случайным.
* * *
Тем более что как раз этим вечером позвонила Вера. Телефон трезвонил, и Аня из комнаты (она разрабатывала Машке стопы) крикнула: «Игорь! Это уже просто свинство!.. Подойди!» – и вот, сняв трубку, я услышал торопливый голос:
– Старохатов хочет выгнать меня с работы.
Вера проговорила на одном дыхании. Потом было тягостное и ожидающее молчание.
– Ты же сама хотела уйти.
– Сама – это одно. А когда выгоняют, это другое.
Я тогда же подумал:
– Но ты хочешь уйти?
– Да.
– Доработав год?
– Да. А он хочет вышвырнуть меня сейчас же.
И после еще одной тягостной паузы она сказала:
– Характеристика…
– Что?
– Он мне всю жизнь испоганит характеристикой.
– Ну, Вера… Ну, перестань. Не так уж оно страшно.
Вера вспылила:
– Для тебя не страшно. А я женщина. Я имею свое маленькое место на службе и дорожу им. Мне совсем не просто устраиваться…
– А что произошло? – спросил я, с этого и надо было бы начинать.
Вера стала каяться, – оказывается, она сама виновата, сама «заварила кашу». Совершенно нечаянно… Случилось так, что в Мастерской недавно отчислили слушателя. Освободилось место. И в вопросе, кого на это вакантное место принять, Старохатов и Вера не поладили.
– Для тебя это семечки. Мелкие склоки, – сказала она, как говорят человеку, который все равно не поймет. – Для тебя это мелкие склоки, а я боюсь.
