время с этим прекрасно справляется идеология и пропаганда), то в ней остается только нравственное учение. Под нравственностью теперь понимают все, что угодно. Даже, например, совет не ковырять в носу и не портить атмосферу в обществе относят к области нравственности. Нравственность же в собственном смысле слова считают идеалистическим вздором. Ее-то я и называю религиозностью. Что это такое? Смешно слышать от тебя такой вопрос. Ты парень неглупый и сам мог бы что-нибудь выдумать.

— Мог бы, но не хочу. К тому же я хочу знать, что ты по этому поводу думаешь.

— Я еще не знаю, что именно я думаю по этому поводу, но высказаться могу.

В это время собеседники как раз миновали обосранно-го голубями Маркса, не удостоив его внимания, и не спеша двигались в направлении к Железному Феликсу, которого голуби панически боятся и облетают стороной. За ними лениво брел Переодетый Агент и прислушивался к болтовне. Учитель, чувствуя чье-то внимание к своим речам, говорил нарочито громко и отчетливо: переодетые агенты тоже люди, пусть хотя бы они слушают его замечательные речи!

— Начнем с примера. Ты, допустим, знаешь, что этот человек — убийца. Будет ли добром, если ты поможешь ему избежать правосудия? Затрудняешься ответить? То-то! А между тем вопрос тривиален. Этот вопрос вне морали в том смысле, о каком мы говорим, то есть вне религиозности. Почему? Да потому что религиозность не касается поступков людей, подлежащих правовой оценке. Помнишь: оставь кесарево кесарю, а Богово Богу. Если поступок разрешен или запрещен правом, он не подлежит морально- религиозной оценке.

— Превосходно, — говорит МНС. — Ну а если кто-то шлепнет Генсека или даже самого Шефа КГБ?

Услыхав такое, Переодетый Агент буквально повис у них на плечах и задышал в них омерзительным перегаром.

— Этот подонок, — спокойно сказал Учитель, — с утра выпил стакан «сучка» натощак, потом выпил кружку пива и съел прошлогодний бутерброд со шпротиной, наконец, хватил стакан портвейна «Росглаввино», причем — за чужой счет. Бездарно!

— Они, — сказал МНС, — во всем бездарны, и в выпивке — в первую очередь. Так как же с моим вопросом?

— Твой вопрос поставил меня в тупик. С одной стороны, Генсек и Шеф — тоже люди, и убивать их грешно. Но что это за люди, знает даже этот подонок, следующий за нами. Одно название — люди. Так что выход тут возможен двоякий: либо исключить их из числа людей и рассматривать наподобие скорпионов и крыс, либо слово «шлепнуть» истолковать в духе идей нашей либеральной интеллигенции. Шлепнуть — не убить, не так ли? Зайдем?

Собеседники как раз подошли к забегаловке и автоматически направились в нее, так что вопрос Учителя был лишен смысла. Переодетый Агент последовал за ними и расположился за одной с ними стойкой.

— Ты что пьешь? — спросил Учитель у него.

— Все равно что, — ответил тот как ни в чем не бывало. — Но вы, ребята, не беспокойтесь, я ведь не такой. А загибаешь ты здорово, интересно слушать. Давай, крой дальше. Значит, если шлепнуть кого-то из Этих, то это — не грех? А мы недавно одного сектанта задержали за попытку покушения на.... в общем, на видного деятеля. Так он категорически отрицал это, говорил, что согласно религии убийство даже партийных и кагэбэвских начальников Даже и в мыслях грешно. Как же так?

— Очень просто, — сказал Учитель. — Конечно, мысль с точки зрения религии тоже есть дело. И плохая мысль есть злое дело. Но если ты задумал делать зло, а сделал добро, то задуманное зло тебе не зачтется. К примеру, задумал убить высшее лицо — зло. Но если вместо этого ты его не убил, а всего лишь шлепнул, — добро.

— Ну и хитер же ты, — сказал Агент. — Профессор небось? Нет? Странно. Я бы лично тебя академиком сделал. Повторим?

Они повторяют. И еще раз повторяют. Их стойку тесно обступают всякого рода подозрительные субъекты. И они уже не считаются с основными постулатами трепа — время, место, компания.

— Жизнь скоротечна, — кричит Учитель. — Длина жизни не совпадает с числом прожитых лет...

— Подсунули мне рукопись одного прохвоста, — мычит МНС в ухо Агенту, — а я ее того... Понимаешь? Нет? Ну дурак!..

Февральскую революцию мы, ученики Энской мужской гимназии, встретили именно так, как она того заслуживала: мы поняли, что теперь можно учиться как попало, зато валять дурака можно как следует. Мы шлялись по митингам и собраниям, совали свой нос во всякие партии и союзы, смеялись над царем и Керенским, совращали духовно девочек из женской гимназии, а сами совращались телесно в публичном доме неподалеку от нашей мужской гимназии. Впрочем, девочки проводили время в обществе юнкеров и офицеров артиллерийского училища.

Незабываемое время! До сих пор с волнением вспоминаю о нем. Прожив долгую и трудную жизнь, я пришел к выводу, что в публичных домах есть свой плюс. Если их организовать на высоком государственном уровне, то их можно будет использовать как мощное средство коммунистического воспитания населения страны, и в первую очередь — молодежи. Такие дома надо открыть не только для мужчин, но и для женщин. Следует, очевидно, ввести несколько типов их с учетом возрастных, профессиональных, национальных и других особенностей. Например, научная интеллигенция предпочитает тощих костлявых баб с узкими задами и широкими плечами, партийные работники и директора предпочитают полных ширококостных женщин до тридцати лет, грузины любят блондинок и несовершеннолетних девочек, а армяне — глупых жирных старух и мальчиков. При таких домах (секс- клубах) следует наладить пропагандистскую работу под контролем райкомов и горкомов партии и комсомола, развернуть художественную самодеятельность. Бильярд. Буфет. Циклы лекций о технике любви с наглядной демонстрацией. Думаю, что мы до сих пор ошибочно нигилистически относимся к этому завоеванию культуры прошлого, считая его специфическим продуктом классового общества. Бардак, как и язык, не есть надстройка над буржуазным базисом и не имеет классовой природы. Он общечеловечен. И возник он задолго до раскола общества на антагонистические классы. Перейдя на службу трудящихся, он становится неотъемлемым элементом коммунистического образа жизни.

Я обычно проводил время в объятиях сравнительно молодой, но весьма опытной девицы. Отец оплачивал все мои расходы. И я уже начал было склоняться к тому, что России следует остановиться на феврале, и поставить точку на ее революционных устремлениях, как за пустяковую хулиганскую выходку (мы публично выпороли преподавателя латыни) меня исключили из гимназии. Отец решил спровадить меня в Петроград к дяде, который обещал купить документ об окончании гимназии и пристроить меня в университет. Особого желания учиться в университете у меня не было. Но желание увидеть колыбель и цитадель революции победило. Двадцатого октября (по старому стилю) я выехал в Петроград. Соседями по вагону у меня были анархисты. Они пили водку, ругались матом и пели песни. Меня заинтересовала одна песенка:

Скоро засветит нам солнце свободы,

И Ленин великий нам путь озарит.

Нас вырастит Сталин на верность народу,

На труд и на подвиги нас вдохновит.