скоро вернусь. А возможно, воспользовался моей прогулкой, чтобы порыться в моих вещах. После холодных булыжных мостовых ресторанчик гостиницы показался местом, наполненным безудержным весельем. Маленький оркестр играл «Огни Москвы», официанты гремели металлическими судками и размахивали салфетками. Вокруг царила та немного нервная обстановка, которая бывает на сцене большого театра, когда музыканты настраивают инструменты.
Ресторан ничем не отличался от тысяч таких же ресторанов Советского Союза, разве что был несколько опрятнее. Вощеный паркет. Накрахмаленные скатерти. Официанты в чистых рубашках. За столом возле окна сидела африканская делегация, за другим, ближе к танцплощадке, гости из Юго-Восточной Азии. Они усердно кивали головами, откликаясь на каждое слово своего русского хозяина. В разных концах зала сидели группы увешанных медалями армейских офицеров в неотглаженных брюках и в сапогах. Каждый раз, когда начинал играть оркестр, пять-шесть мужчин вставали и, нетвердо держась на ногах, под звуки музыки шли по залу приглашать женщин на танец. Чаще всего женщины отказывались, но подвыпивших мужчин это не обескураживало.
Я заказал красную икру, черный хлеб, масло, двести грамм водки и медленно ел, наблюдая за танцующими. Я пытался отгадать, кто из женщин — русские, а кто — латышки.
Напротив меня уселся неряшливый мужчина в рубашке с оторванным воротником и с большим свертком. Он попросил огонька. Я предложил ему сигару «Галуа». Он внимательно рассмотрел ее, поблагодарил меня и раскурил сигару. Спросил, не англичанин ли я. Я ответил, что ирландец. Мужчина сказал, что сейчас не самое подходящее время для приезда в Ригу. Сюда надо приезжать в июне. Просветив меня таким образом, он заказал двести грамм водки.
— Это вы делаете бизнес? — обратился к моему собеседнику один из армейских офицеров, сидящих за соседним столиком.
Тот наклонился ко мне.
— Им нужны ананасы, — сказал он.
— Вот как? — удивился я.
— Да, — сказал он, — а у меня — самые лучшие в городе.
Один из офицеров поднялся из-за стола. Это был невысокий светловолосый мужчина с золотыми погонами и черными эмблемами танковых войск. Другие офицеры поддразнивали его. Не обращая внимания, он прошел через зал к длинному столу возле танцплощадки, за которым сидела делегация. Щелкнув каблуками, с поклоном пригласил на танец красивую девушку с азиатскими глазами. Она встала, и они не без изящества исполнили фокстрот посреди нескольких неуклюже кружащихся пар. После танца танкист проводил партнершу к столу, вернулся к нам и что-то шепнул на ухо моему неряшливому соседу. Тот достал сверток, завернутый в старые номера «Правды». В свертке оказался большой ананас. Офицер достал бумажник и расплатился.
— А у вас трудно достать ананасы? — повернулся ко мне сосед.
— Думаю, не трудно, — сказал я. — А вот как вам здесь удается их добывать?
Он потрогал кончик носа указательным пальцем.
— Я привожу их из Джакарты, — объяснил он. — Я пилот Аэрофлота.
Оркестр заиграл «Когда святые идут в рай».
— Моя любимая песня, — обрадовался пилот-бизнесмен. — Пойду приглашу кого-нибудь потанцевать…
Он изобразил рукой какую-то танцевальную фигуру и чуть не смахнул графин с водкой. Пошатываясь, побрел в сторону оркестра.
— Покараульте мои ананасы, — крикнул он мне с полпути.
— Пожалуйста, — отозвался я.
В Латвии, по крайней мере в Риге, — жизнь более цивилизованная, чем в Ленинграде или Москве. Если попросить принести завтрак в номер, вас вряд ли поймут, но все равно выполнят просьбу. В Ленинграде или Москве подобное сочтут чуть ли не подрывом устоев. В Риге официантки одеты в чистую униформу и белые накрахмаленные шапочки. В Ленинграде они почему-то предпочитают грязные черные костюмы.
Поздно вечером, когда я уже готовился ко сну, услышал стук в дверь и не очень удивился, увидев официанта и заставленный едой столик, покрытый салфеткой.
— Я ничего не заказывал, — неуверенно произнес я.
Официант медленно входил в комнату спиной, как будто тянул кабель. Войдя, он повернулся и улыбнулся.
— Не знал, что в бюро обслуживания можно заказать и сотрудника КГБ, — пошутил я.
— Был бы вам признателен, если бы вы говорили потише, — сказал полковник Шток.
Он подошел к умывальнику, взял стакан и, приставив его к стене, прижался ухом к донышку.
В это время я вытащил из моих вещей бутылку виски «Лонг Джон», привезенную из Хельсинки.
Шток, не переставая прислушиваться к своему доморощенному микрофону, утвердительно кивнул голозой. Я подошел к нему и плеснул ему изрядную порцию виски в протянутый стакан.
Полковник был в вечернем костюме, не очень хорошо сидевшем на нем, и походил на персонаж из какого-нибудь старого фильма с участием братьев Маркс.
— В течение этого часа, — сказал он, — вам позвонят.
Он отхлебнул из стакана и замер, как бы ожидая аплодисментов.
— И это вы называете революционной сознательностью?
Полковник Шток посмотрел на меня, словно пытаясь что-то прочесть в моих глазах.
— Да, — ответил он наконец, — это революционная сознательность.
Он потянул за один конец галстука, узел развязался, и галстук потек по рубашке, как струйка чернил.
— Итак, в течение часа вам позвонят, — повторил Шток свое предсказание. — И, возможно, предложат встретиться возле Комсомольского бульвара, рядом с Октябрьским мостом. Если вы пойдете на эту встречу, я буду вынужден обойтись с вами, как со всеми остальными в этой истории. Не советую идти на это свидание. Вы попадете в опасное положение.
— От кого исходит опасность?
Полковник Шток был громаден, как старый дубовый шкаф. Конечно, во время многочисленных транспортировок кое-где резьба на его углах поистерлась, но он все еще был по-прежнему тверд и тяжел. Он прошелся по комнате. Несмотря на почти бесшумный шаг, все в комнате дрожало от его веса.
— Не от меня, — ответил Шток. — И не от моих людей. Это я вам гарантирую.
Он залпом допил виски.
— Думаете, что мне причинят вред люди, от которых вы меня предостерегали?
Шток снял пиджак и повесил на вешалку, которую взял в моем раскрытом чемодане.
— Думаю, да, — сказал он. — Они могут навредить вам.
Он повесил на вешалку еще и пальто, рванул воротничок рубашки, расстегнул запонки. Накрахмаленная рубашка с треском распахнулась. Полковник бросил запонки в пепельницу. Они звякнули. Он скинул лакированные туфли и пошевелил пальцами ног.
— Мои ноги, — пожаловался он. — Вы, молодой человек, не поймете, какое испытываешь удовольствие, снимая ботинки, которые жмут.
Он выгнул в подъеме ступню, как кошка спину, и вздохнул:
— А-а-х!..
— Вы тоже удовлетворяете «сиюминутные потребности»[4], — не отказал я себе в язвительной реплике.
Шток немного помолчал, а затем посмотрел как бы сквозь меня.
— Я касался живого Ленина, — сказал он. — Я стоял рядом с ним на площади Восстания в июле 1920 года — и я ощущал его. Так что не вам повторять ленинские слова о сиюминутных потребностях.
Мой гость, говоря это, стаскивал рубашку, и фраза прозвучала откуда-то из-под белой хлопчатобумажной ткани. Под рубашкой оказалась майка цвета хаки. Снова появилось раскрасневшееся и улыбающееся лицо Штока.
