звездой больше». Таковы были заголовки крупных газет. Восхваляли мое мастерство, мою точную игру, силу воздействия на зрителя, мое трогательное лицо… Зато Люсии досталось вовсю. Ей не простили попытки выступить в роли режиссера. Париж не любит знаменитостей, которые сбивают с толку публику, меняя род деятельности. Находили, что картина неплоха, но, что касается постановки, оценки были более, чем сдержанными. Показные эффекты, незрелые решения и так далее и тому подобное. Один критик даже написал: «Это работа скучающей без работы дамы!» Придирались даже к ее несравненной игре, утверждая, что она перебарщивает в своей роли кокетливой матери.

Знаю Люсию, я понимал, что она никогда не простит мне этого успеха. Она дала мне все: славу, талант, свой гений, свои деньги… и против воли — свою дочь!

Вернее, я все у нее забрал.

Прочитав последнюю посвященную мне статью, в которой говорилось также о нашей с Мов предстоящей свадьбе, я повернулся к девушке:

— Ну, что ты на это скажешь, Мов?

— Она, должно быть, в ярости. Что же касается тебя, в любом случае, это слава!

— Слава позаимствованная! Ведь все сделала она! Они ужасно к ней несправедливы.

Мов, которая лучше меня знала эту среду, невозмутимо пожала плечами.

— У них так принято. Они создают известность жирным шрифтом на четырех полосах. И они же разрушают ее курсивом в самом низу страницы… В Париже любят открывать новое, сам видишь, но питают неприязнь к тому, кто долго задерживается наверху…

— А что если ей позвонить…

— Как хочешь. У меня во всяком случае нет желания с ней разговаривать.

Я позвонил из маленького деревенского кафе, куда мы пришли пообедать. К телефону подошел Феликс. Он узнал мой голос, и тон у него сразу же изменился, из учтивого превратившись явно в осуждающий. Повторяю, то был слуга, преданный до самозабвения, всегда готовый, даже логике вопреки, «драться» за свою хозяйку.

— Соедините меня с мадам, Феликс…

— Не знаю, дома ли она.

— Это вы расскажете разным занудам, которые ей надоедают, а меня соедините и побыстрей!

Весьма сухо Феликс сказал мне, что «пойдет узнает». На какое-то время в трубке воцарилось полное молчание. Затем снова раздался его голос. Теперь в нем слышалось ликование, не предвещающее ничего хорошего.

— Мадам отказывается подойти к телефону. Мадам поручила мне сказать, что с этих пор она знать не желает ни вас, ни мадмуазель и бесполезно звонить ей или пытаться увидеть.

Я взорвался:

— Несчастный болван!

Повесив трубку, красный от злости, я вернулся к Мов и сел рядом.

— Ну, что, она, разумеется, не захотела разговаривать с тобой?

— Нет, не захотела.

— Я так и знала. Но твой звонок все же доставил ей удовольствие.

— Думаешь?

— Конечно.

— Она воображает, что мы с тобой в полной растерянности. Потому ее нежелание видеть нас приобретает еще большее значение.

Она нежно прикоснулась к моей ране своим легкими пальцами.

— Не думай больше об этом, Морис… Надо будет постепенно ее забыть. Вот увидишь, мы сумеем вылечиться от нее. Увидишь, наступит день, когда…

Она замолчала, словно чего-то испугавшись.

— Когда что, Мов?

— Когда я смогу по-настоящему быть твоей…

Я обхватил Мов за плечи, она склонила свою нежную головку ко мне на грудь. Хорошо было держать ее вот так в объятиях, защищать от жизненных невзгод. Мне страстно хотелось навсегда сберечь ее свежесть и чистоту…

— Ты меня любишь, Морис?

— То, что я испытываю, сильнее, чем любовь, Мов. Я боготворю тебя…

Она слегка покачала головой с разочарованным видом.

— Боготворишь, но не любишь, именно так я и думала. И чувствовала…

Я поцелуем заставил ее замолчать. Но в глубине души я спрашивал себя, а может быть, она права.

Продюсер Мованн был крепким сорокалетним мужчиной с преждевременной сединой и учтивыми манерами. Видно было, что он любит делать дела и доводить их до благополучного конца, потому что создан для этого.

Он пригласил нас в свой огромный кабинет, обставленный мебелью в стиле ампир, указал на два кресла, а сам уселся за стол перед телефонными аппаратами.

Мованн был рад нас видеть. Наш визит говорил о том, что я остановил свой выбор на нем, и это ему льстило.

На его письменном столе возвышалась стопка газет. Положив на нее руку, Мованн улыбнулся.

— Эти господа вас балуют! — сказал он.

— Действительно…

— Заметьте, я нахожу их похвалы заслуженными…

— Вы очень любезны.

Он взирал на нас с умилением. Для него мы были детишками, слишком рано втянутыми во взрослую жизнь.

— С Меррер они напротив обошлись по-свински.

— И я так считаю. Успех фильма — ее заслуга. Если мне удалось создать интересный образ, этим я тоже обязан ей, ее мудрым советам, ее опыту…

Мованна мучил один вопрос. Он был хорошим психологом и сразу же почувствовал, что здесь что-то не так. Наш визит был какой-то неделовой. В принципе, когда актер, к которому привлечено внимание продюсеров, заинтересован чьим-либо предложением, он прежде всего присылает своего импресарио, чтобы обговорить условия.

— Люсия Меррер знает, что вы здесь?

Мы с Мов обменялись взглядом.

— Нет, — сказала девушка. — У нас произошла размолвка, и мы живем в ее загородном домике в Моншове…

— Размолвка… Однако вчера…

— Сугубо семейные дела! — отрезала Мов, совсем по-женски, тоном, не допускающим возражений.

Мованн почувствовал, что затронул опасную тему.

— Значит, мое предложение заинтересовало вас, Теллан…

— Да. Мне хотелось сделать что-нибудь стоящее, а вам, говорят, можно полностью доверять… Вас волнует качество и вы честный человек.

Он подавил улыбку.

— Гм, не слишком доверяйте слухам, мой мальчик, как хорошим, так и плохим…

— Однако Мованн был не тот человек, который мог надолго уклониться в сторону от дел:

— Вы сейчас у кого? — живо поинтересовался он.