Когда я проснулся, лицо у меня еще горело от пощечин Люсии. В зеркале над раковиной отразилась физиономия, вся в разноцветных — от розового до фиолетового — пятнах и полосках. Вид у меня был, надо сказать, неприличный. Попробовал окунуть лицо в холодную воду, но красивей от этого не стал. Я выглядел плачевно. Кроме всего прочего, своим острым ногтем Люсия расцарапала мне сбоку нос, и след от царапины чем-то напоминал обгоревшую на солнце шелушащуюся кожу.

Вместе с новым днем ко мне вернулась моя ненависть к этой женщине, целая и невредимая. Я понимал, что запутался в паутине гадкого паука на неопределенное время. Лучшее, на что я теперь мог рассчитывать, что она сама утратит ко мне интерес. В покое оставляют лишь те игрушки, которые перестают забавлять.

Я постарался хоть как-то скрыть свои синяки под толстым слоем талька, лишь ярче подчеркнув их контуры, после чего явился в столовую.

Мов и ее мать заканчивали завтрак в сопровождении магниевых вспышек. Как и было предусмотрено, обещанный накануне фотограф трудился вовсю, чтобы передать «непринужденную обстановку семейного уюта». Люсия красовалась в дезабилье, которое любой другой на ее месте стоило бы обвинения в посягательстве на нравственность. Мов подверглась кое-каким «поправкам» и выглядела теперь совсем как девочка. Люсии, разумеется, больше всего хотелось бы сфотографировать ее с косичками, играющей в серсо.

Когда я вошел, им пришлось прервать свое мероприятие.

— Морис! — воскликнула великая актриса. (Теперь я знал, какая же она в действительности была великая актриса). — Ничего, если ты выпьешь кофе за маленьким столиком?

Мов, раздосадованная, протянула ко мне руку.

— Сейчас мы закончим, — сказала она. — Это утреннее фотографирование — мамина затея. Видишь, меня вытащили прямо из кровати…

Однако она казалась довольной, не из-за самих снимков, а из-за того официального признания Люсией собственного материнства.

— Не стоит из-за меня беспокоиться, — огрызнулся я.

Когда я направился к дверям, Мов увидела мое разукрашенное лицо.

— Морис, что произошло? Что с твоей физиономией?

Люсия смотрела на меня с улыбкой. Фотограф, лысый парень в бархатном пиджаке, терпеливо ждал, пока мы закончим разговор.

— Кто тебя так? — настаивала девушка.

— Одна старая свихнувшаяся шлюха.

Прежде чем выйти, я, к своему великому удовольствию, увидел как с лица Люсии исчезает насмешливая улыбка.

Немного позднее Люсия и Мов пришли за мной на кухню. Я заканчивал завтрак, болтая о пустяках с Арманом, приходящим шофером Люсии. Арман не состоял у нее на службе. Он был мужем консьержки из соседнего дома, и Люсия нанимала его в тех случаях, когда не хотела сама садиться за руль большой блестящей хромированным металлом машины.

— Идите подготовьте машину! — бросила Люсия, входя на кухню.

— Она готова, мадам!

— Тогда идите и ждите меня в машине!

Он вышел, слегка обиженный, поскольку не относил себя к настоящим слугам.

Я допил свой кофе.

— Извини нас за эту интермедию, — сказала Люсия, — но ты не мог фигурировать на фотографиях, поскольку они должны иллюстрировать статью…

— Знаю, вы мне уже говорили, — резко оборвал я Люсию. — Великое откровение! У Люсии Меррер есть дочь! Что называется, запоздалое материнство!

— Ну что ты, Морис! — умоляюще произнесла Мов.

Из-за нее я не стал продолжать. А Люсия лишь тихо заметила:

— Этот юноша сегодня не в духе.

Она бросила на меня взгляд, в котором мне почудилась какая-то нерешительность, и вышла, напомнив нам, что вечером состоится грандиозная мировая премьера нашего фильма в «Мариньяне».

Кино — это искусство обманчивых представлений и превосходных степеней. Все Премьеры — грандиозные, даже когда они Десятые… А уж первые Премьеры, само собой — мировые…

Это предвещало милый вечерок. То, что я называл — Вечеринка-для-рукопожатий. Парижский высший свет в шикарных туалетах, с притворными улыбками, журналисты со своими сентенциозными замечаниями, лицемерные поцелуи, долгие, повторяющиеся для фотографов…

— Послушайте, — крикнул я вслед Люсии, — вы не думаете, что мне с моей рожей лучше не показываться!

Вернувшись назад, она подошла ко мне, согнутым указательным пальцем приподняла за подбородок мое лицо и внимательно изучила.

— Но это даже хорошо, — сказала она. — Вот уж фотографы обрадуются. Ты им скажешь, что репетировал сцену драки для будущего фильма… А я прибавлю…

Нет, она решительно чего-то недопонимала, а может, просто была ненормальной…

— Ну, да, это очень хорошо, это здорово! — весело прошептала она уходя.

Наконец мы с Мов остались наедине. С того момента, как мы расстались накануне, произошло, прямо скажем, немало событий… Мов покрыла мое лицо легкими нежными поцелуями.

— Это она сделала, да?

— Она…

— Почему?

— Я наговорил ей кучу гадостей… Она буквально обезумела.

— Из-за чего произошел скандал? Из-за… из-за нас? — Да.

— Она не хочет, чтоб мы поженились?

— Нет.

— Однако сегодня утром она мне сказала: «Поскольку ты собралась замуж, надо мне „определить“ тебя социально… Я желаю вести в мэрию не мнимую племянницу, а мою родную дочь!»

Я пожал плечами.

— Болтовня! Ты, разумеется, клюнула, Мов? Бросилась ей в объятия, расцеловала, да? Сказала ей «спасибо»! Какая же гнусная дрянь, эта женщина! Она устроила этот спектакль, чтобы выиграть время, поскольку я пригрозил, что расскажу всем, что ты ее дочь, если она будет противиться нашим планам…

Мов изменилась в лице. Я крепко обнял ее, прижимая к своей груди.

— Прости, что так прямо и резко говорю с тобой об этом, но, знаешь, я испытываю чувство отвращения… Для того, чтобы жить жизнью Люсии, надо быть таким же ненормальным, как она!

Вечерний показ фильма, пардон, — Великая Мировая Премьера — удался на славу. Это был триумфальный успех! Я еще никогда не видел, чтоб зал устроил фильму такую овацию. Я уже присутствовал на закрытых просмотрах «Жертвы» и сам считал, что картина получилась. Но окончательно уверовал в успех после публичного показа фильма.

Меня радостно поздравляли. Крупнейшие продюсеры просили оставить за ними монопольное право на съемку с моим участием. Знаменитые режиссеры выразили желание работать со мной. Неожиданно я превратился в «крупнейшее открытие года». От света вспышек у меня заболели глаза…

Меня осыпали комплиментами, осаждали вопросами… Мне жали руки, меня обнимали, меня приглашали…

Мне казалось, что я попал в эдакие живые жернова, и они перемалывают меня, не причиняя боли. Я отчаянно цеплялся за нежный голубой взгляд Мов, от которого меня постоянно отрывала колышущаяся толпа, но он обязательно возвращался — горячий, влюбленный и выражающий столь абсолютную преданность, что я испытывал тихое счастье.