сопровождали каждое его слово.

Вчера мулла Аскар беседовал порознь со многими — с ювелиром Семятом, поваром Салимом, кузнецом Махмудом, с портным Саляем и кое с кем еще из мелких ремесленников и кустарей. Они сговорились встретиться сегодня вечером в доме мастера-тумакчи. Все это были люди надежные, близкие друзья муллы Аскара, все стояли заодно и одинаково ненавидели тех, кто именем пекинского кагана мучил и угнетал родной народ. Правда, среди собравшихся не хватало Ахтама, но с ним не успели вовремя связаться.

— Так вот, дорогие мои бурадары, — начал Аскар, — сегодня нам предстоит большой разговор… Разговор о, судьбе наших братьев, нашего народа… Сегодня мы будем говорить о том, как завтра же перейти к делу…

Внимательно, пристально оглядел всех сидящих мулла Аскар, и на каждом лице задерживался его: испытующий взгляд, будто проникая всякому в самую душу.

— Что тут говорить, мулла Аскар, у нас нет другого выбора: победить или умереть! — воскликнул повар Салим, засучивая рукава по локоть — он во всяком деле предпочитал рубить сплеча.

— Да, победа или смерть, — повторил за ним Махмуд. — Что до меня, то я готов умереть хоть сейчас, только сначала дайте мне рассчитаться кое с кем из этих кровососов! — И он угрожающе вскинул свой жилистый кулак, мало чем отличающийся от, кузнечного молота.

Его поддержали остальные. Все смешалось: проклятия китайцам, горячечные выкрики с призывом немедленно поднять народ и отправиться громить дворцы ханских вельмож, яростные, мстительные возгласы, нетерпеливые мечты о всеобщем счастье и свободе, — все, все было сказано здесь, в темной, тесной, жаркой лачужке тумакчи, но мулла Аскар ждал другого: трезво, спокойно надо было взвесить и обсудить, с чего начинать, как двигаться к намеченной цели, как поднять народ, и если уж суждено пролиться крови, то чтоб пролилась она не зря… Портной Саляй, который хорошо усвоил мудрое правило своего ремесла — «прежде чем раз отрезать, следует семь раз отмерить», — заикнулся было об осторожности, о том, что надо учитывать собственные силы и силы врага, но его тут же осадили, заставили умолкнуть, и, не желая прослыть трусом, он сдался перед напором друзей.

Мулла Аскар терпеливо выждал, пока уляжется возбуждение, пока сам собой иссякнет, выдохнется спор, — и когда так в самом деле случилось, и все затихли, повыкипев, и обратили взоры к нему, заранее согласные с тем, что он, их учитель, должен сказать самое последнее, самое верное слово, — мулла Аскар заговорил тихо, не напрягая голоса, как бы размышляя вслух.

— Вот что мы должны помнить, дорогие мои бурадары, — нам не на кого надеяться, кроме самих себя. Если мы сами не сбросим ярма, в которое запрягли наш народ, если не защитим нашу землю, наших детей, жен и отцов, то наступит время, когда не окажется в живых ни одного уйгура, все мы сгинем, и ни песен наших, ни преданий не останется после нас… Никакого следа… Все это может случиться очень быстро, если мы будем медлить, или ждать чьей-то милости, или, не готовые к борьбе, поднимемся и дадим врагам и насильникам нашим растоптать себя, расстрелять из ружей и пушек. Ведь без счета солдат у пекинского кагана, империя его подобна океану, а народ наш — как малый островок, затерянный среди волн. И потому всякий шаг наш следует рассчитать, каждый удар нацелить в точку… Тогда за нами пойдет весь народ, и все вместе мы или погибнем, или обретем жизнь и свободу…

Муллу Аскара слушали, боясь шевельнуть и бровью, — слушали не перебивая, в глубоком молчании и тишине. Мулла Аскар говорил о том, что предстояло сделать в ближайшие дни, где и как должно начаться восстание, определял роль каждого из сидящих перед ним и ближайших их друзей, — план этот давно вызревал в голове Аскара, давно был им продуман во всех подробностях, теперь пришло время посвятить в него сподвижников — заветный, долгожданный час!..

Их-было пока немного, — верных сынов своего народа, сошедшихся поздней ночью в домике на краю базарной площади, но они знали, что затевают священное дело, и поклялись друг другу, что никогда не предадут и не отступят от него.

— Ты что же, дочка, думаешь, тебе позволено делать все, что ни взбредет в голову? — Этими словами дядюшка Сетак встретил Маимхан, едва та переступила порог.

Впервые, кажется, она видела отца таким рассерженным — лицо хмурое, глаза красные, бородка трясется… Маимхан так и замерла у двери, не решаясь шагнуть дальше. Даже тетушка Азнихан, первая ее заступница, на этот раз не проронила ни звука и сидела в углу, теребя пальцами край кошмы. А младшая сестренка, будто испуганный зайчонок, прижалась к матери, со страхом наблюдая то за отцом, то за Маимхан.

Дядюшка Сетак и в самом деле не на шутку был обижен всем случившимся, он дошел до того, на что никогда не решался: приготовил волосяной кнут, чтобы проучить своевольницу, и сейчас держал его под собой. Пора, пора задать ей хороший урок!.. Но Маимхан с таким удивлением, так растерянно смотрела на кнут в его руке, что дядюшке Сетаку внезапно сделалось стыдно за самого себя.

— Проходи и садись! — прикрикнул он на дочь, стараясь казаться еще грознее.

Маимхан бросила быстрый взгляд на мать, прошла вперед и опустилась на кошму, поблизости от места, где стоял отец. Глаза ее встретились с глазами сестры. В комнате возникла напряженная тишина, слышалось только, как тяжело посапывает дядюшка Сетак. И тут не то старшая сестра подала ей знак, не то мать незаметно толкнула, но Минихан вдруг вспорхнула и, подсев к Маимхан, положила на ее плечо головку. Теперь они сидели, тесно прижавшись, и были так похожи друг на друга, что напоминали два цветка, распустившихся на одной ветке. Какое же родительское сердце могло тут устоять?.. Если дядюшка Сетак еще хмурился, то разве ради того, чтобы подавить улыбку. И тетушка Азнихан едва удержалась, чтобы не подсесть к дочерям, посреднике, и не обнять, не прижать обеих к своей груди. Но она вовремя подумала о муже и пересилила себя…

— Ты иногда забываешь, Маимхан, что ты — девушка, — наставительно говорил дядюшка Сетак. — А ты ведь уже не ребенок, дочка, и должна понимать… Люди смотрят на тебя и болтают разное…

Он помолчал, повторил: «Да, дочка, разное…» — и многозначительно взглянул на жену. Тетушка Азнихан кивнула, подтверждая вздохом его слова. И правда, последнее время по Дадамту бродили всякие толки о Маимхан, старикам было обидно их слышать. Чего-чего не наговаривали на их дочь! Одни говорили: «Достигла совершеннолетия, а не избегает мужских глаз, нет в ней стыда!» Другие возражали: «А чего ей стыдиться?.. Она наполовину женщина, наполовину мужчина, потому и наряжается в мужскую одежду». Третьи нашептывали: «Сколько ни засылали к ним сватов, все остаются ни с чем… Видно, потеряла свою девичью чистоту…» Четвертые добавляли: «Недаром же она подливает воду мулле- коротышке во время омовения: надеется, что хоть на старости лет получит благословение…» Все эти сплетни, одна другой злее и нелепей, рождались в доме лисы Норуза, который сам не раз посылал к дядюшке Сетаку сватов, уверенный, что тот с радостью и благодарностью выдаст свою дочь за его сынка. Но Маимхан и смотреть на Бахти не могла без смеха!

Однажды Норуз, встретив дядюшку Сетака на улице, сказал ему:

— Сколько ты думаешь еще откармливать свою телочку?.. Мой черный бычок и твоя непутевая телочка скоро взбесятся от жира, как калмыцкие зейлиры[88].. Смотри, не отдашь ее по-хорошему — напущу на нее китайцев или предам дарра шариати[89]…

От слов Норуза похолодела душа у дядюшки Сетака.

К тому же кривотолки, которые злоязычная молва сплетала вокруг Маимхан… Впрочем, она сама в последнее время подавала для них немало поводов, исчезая вдруг неизвестно куда на день, а то и на два. Как было не тревожиться за нее, если, не считая младшей сестры, она для семьи дядюшки Сетака была единственным светом, единственной радостью и богатством?.. Но девушки, которых аллах награждает не только красотой, а еще и упрямым, своевольным характером, — сколько горя приносят они иной раз своим родителям!..

В общем, настало время для серьезного разговора.

— Я думаю, ты и сама все понимаешь, дочка, — заключил дядюшка Сетак, высказав то, что давно смущало и мучило его сердце.

— Да, отец, понимаю… — тихо ответила Маимхан. В голосе ее не было и нотки обиды, напротив, она как бы сочувствовала своему отцу.