отправляем путешествовать. Без надежды-возврата. 'А где дедушка?' – 'Дедушка путешествует'. И плакать не надо.
– А стена зачем?
– Это не стена. Это мы вавилонскую башню строим.
– Уже строили‚ – сказал Пинечке. – Ничего не вышло.
– У нас выйдет‚ – пообещал. – Мы похитрее. Мы строим лежачую вавилонскую башню.
И распушил от гордости бороду.
– У них выйдет‚ – подтвердил человек со стены. – Чего не надо‚ у них всё выходит. Петух‚ и тот яйца несет.
Пинечке взглянул на творение двуногое. Кошка взглянула. Собака. Во что мужика обратили‚ сволочи! Которому разумение дано день отличать от ночи. А он заерзал на арке‚ скривился‚ сплюнул два раза и возвестил новый день‚ стыдливо и зло.
7
Шли дальше.
Видели больше.
Стена на пути не кончалась‚ и жизнь вокруг не начиналась.
Колыхался в небесах зажигательный призыв: 'Сотворим новые миры!' Прошмыгивали неистовые тумтумы с туманными намерениями‚ проявляя безграничные свои возможности на страх природе. Посевы порушены. Деревья завалены. Цветы потоптаны. Развал с запустением. Колтуны с наготой.
На дурака добра не напасешься.
– Какую землю попортили! – стонал человек со стены. – Какую землю!..
– Если ты‚ – сказал Пинечке строго‚ – если ты‚ беглый тунгус Онкоулк Сенгленкин‚ не скажешь сейчас же‚ кто ты таков...
Человек поглядел исподлобья:
– Вообще-то я не тунгус...
– Ты не тунгус. Ты Серафим. Только зачем притворяешься и обличия меняешь?
Тот промолчал. Вздохнул шумно. Со стены не спрыгнул.
Каждому своё.
Захлопало крыльями‚ запыхтело‚ затопало негромко по битой дороге. Догнал их петух с триумфальной арки‚ подпрыгнул‚ попал в ногу‚ зашагал рядом. Гордо и независимо. Уж лучше в изгнание уйти‚ чем для других кукарекать и глупости возвещать. Такой день подступал – кукарекать тошно.
– Петушок! Мы рады тебе. Глядишь‚ вместе и пробьемся.
Петух опрометью убежал в кусты‚ не удержался – стыдливо снес яйцо. Топтал ногами‚ шипел‚ плевался‚ размазывал желток по траве: 'Обещаю! Последнее!..'‚ а потом догнал своих и снова пошагал. Широким мужским шагом. Упрямо и зло.
К вечеру Пинечке остановился:
– Суббота. Дальше не идем.
И стал раскачиваться с закрытыми глазами‚ проговаривать неизменное‚ простое‚ вечное‚ душу изливая перед Всевышним‚ а они сидели кружком и не шевелились. Кошка. Собака с петухом. Человек на стене.
Сердца таяли от восторга.
– ...возрадуются небеса и восторжествует земля‚ взыграет море и его наполняющие‚ возликует поле и всё‚ что на нем‚ воспоют деревья лесные пред лицом Господа‚ Который станет судить мир по правде и народы по справедливости Своей...
Травы пробивались из земли‚ чтобы услышать. Звери выглядывали из расщелин‚ чтобы увидеть. Звезды полыхали поверху‚ смущенные и пристыженные за грешный земной род. Вот подкрадется на цыпочках наша старость‚ подберется неслышно со спины‚ закроет глаза ладонями: 'Угадай‚ кто пришел?' И содрогнутся беззаботные‚ всполошатся беспечные‚ затрепещут застигнутые врасплох. 'Сын человеческий‚ что же ты дремлешь?..'
Кончилась молитва. Затих Пинечке. Собака свернулась клубком. Петух нахохлился. Кошка за добычей пошла.
– Огонек‚ – сказал человек со стены. – На той стороне. Будто свечечку зажгли.
Пинечке побегал вдоль стены‚ поискал‚ нашел малую щелочку. На той стороне тьма-тьмучая‚ зги не видно‚ лишь огонек трепыхался слабенький‚ как в ладонях запрятанный. Да шевелился кто-то по кругу робкой‚ неприметной тенью‚ ногой подтоптывал‚ рукой подмахивал‚ под нос проборматывал с боязнью:
– Как не затухнуть этой свечечке‚ так не затухнуть и памяти по Калману-Залману‚ Береле-Шмереле‚ Сореле-Двореле...
Это были свои‚ и Пинечке позвал:
– Которые во мраке. Покажитесь.
Дрогнуло и загасло‚ будто испугалось‚ а оттуда зашелестело сорванным голосом:
– По субботам. Чтобы своих не забыть. Но если нельзя‚ мы перестанем.
Это требовало продолжения‚ и Пинечке спросил:
– Как звать‚ идн‚ и из каких краев?
– Края здешние‚ – ответили с заминкой‚ – гнилые и прелые‚ а звать Михаил Маркович.
– А по нашему?
– Мендл. Я Мендл.
– Это другое дело‚ – сказал Пинечке. – Тунгусу быть тунгусом. Зулусу зулусом. А Мендлу Мендлом.
– Тебе хорошо говорить‚ – пожаловались из темноты. – А у нас тина невылазная. Мокреет вокруг. Воды поднимаются. Болота подступают. От сырости душа мокнет. Самое время затаиться и пересидеть.
– А вас сколько?
– Нас уже нисколько. Все ушли‚ один я остался – 'Дурак дураком'. Привык. Прикипел. Подстроился. В закрытый рот и муха не влетит.
– А тебе что за это?
– Жив‚ – сказал просто. – Тоже не худо.
– Разве это жизнь? – закричал Пинечке. – Воды поднимаются! Болота подступают! Одумайся и остерегись!
А он:
– Я пересижу. Скоро‚ говорят‚ лучше станет. Вот стену достроят и утихнут‚ дадут и нам подышать.
– Кто это сказал?
– Человек‚ заслуживающий доверия.
– Тоже тумтум?
– Тумтум‚ – шепнул. – Но из передовых.
А в ответ снова заквакало гнусно и пакостно‚ в сладостном предвкушении мерзости.
8
Посреди ночи набежали тумтумы в спецовках‚ подхватили Пинечке под локотки‚ поволокли к стене.
– Шабес! – кричал‚ вырываясь. – Шабес-суббота!..
Куда там!
Гремело впереди. Шумело и шипело. Стучало и бренчало железом по железу. Клали кирпич с двух сторон‚ скрепляли раствором‚ стремительно шли на сближение‚ и просвет оставался на малые сроки.
Сунули в руки лопату‚ дали тачку об одно колесо: 'Живее‚ дядя! Не на танцульках! Наваливай‚ Пинечке‚ доверху‚ отвози и опять наваливай‚ а остановишься – отшпыняем'.
Собака помогала тащить‚ кошка – наваливать‚ петух бежал впереди и дорогу расчищал‚ а в перерыве Пинечке пал на землю‚ стонал‚ сипел‚ легкие выворачивал: чтоб на них казни египетские! Когда в кровь обратились все воды Нила‚ кровь капала со стен фараонова дворца‚ фрукты сочились кровавым соком‚ и слюнные железы у египтян тоже выделяли кровь. Когда жаба – громадная и отвратительная – вылезла из
