порога: 'Нет у меня ничего вещественного. Нет‚ и уже не будет. Но есть у меня дети несчитанным множеством‚ которых надо кормить‚ и есть у меня‚ полагаю‚ будущее мое блаженство за теперешние адские муки. Если заложить‚ сколько дашь?' Он поглядел на меня‚ прикинул и говорит: 'Рубль'. – 'Только-то?' – 'Только-то. А не выкупишь – блаженство мое'. Взял рубль‚ пошел на базар‚ купил детям еды. С того и пошло. Заработаю рубль – выкуплю блаженство‚ проживусь – опять заложу. Прихожу раз‚ а Живоглот и говорит: 'Много вас таких с блаженствами. Которые продают. На райские блаженства курс упал'. – 'И что?' – 'И то. Цена теперь три копейки'.
Губа запухла. Щека задергалась. Слеза покатилась‚ как у обиженного ребенка.
– Значит и тут: 'Шмуль‚ не твое это дело'? Значит и в пиратах?.. Где же мое‚ Пинечке? Где?..
Была мечта у человека‚ и ту отняли. Пошел верблюд рога просить‚ а ему и уши отрезали.
7
Шмуль спал.
Демоны угомонились.
Пинечке ворочался на мягкой постели‚ с непривычки после жесткого пушечного дула‚ и посреди ночи услышал голоса.
– Когда же мы жить станем? – жаловалась женщина. – Всё в подполе да в подполе. Еду состряпаю‚ постели перестелю и опять вниз. А я ребеночка хочу. Двери в дом запертые. Заботы семейные.
– Погоди‚ – утешал мужчина. – Накормим голодных и заживем.
– А скоро?
Вздох долгий:
– Не. Не скоро. Они ж назавтра снова проголодаются.
Пинечке сполз с кровати‚ ухом прилип к половице‚ чтобы слышнее.
– Кого в дом пускаем? Нахал с гонором. Гордец с норовом. Неряха со зловонием. А ты всех терпи.
– Всех так всех‚ – упрямился мужчина. – Иначе это не добро.
– Другие‚ вон...
– Мы не другие.
– Жиреют-богатеют...
– Мы не трактир.
– Ради чего? Ну‚ ради чего-о?..
Тихие слезы. Уговоры. Чтение по складам или на память: 'И услышал я голос Господа‚ говорящего: кого пошлю Я и кто пойдет для Нас? И сказал я: вот я‚ пошли меня...'
Пошмыгала носом‚ отсморкалась:
– А эти. Сегодняшние... Рук не помыли. Еду мою не поели. Спасибо не сказали.
Тут Пинечке не вытерпел‚ возразил горячо:
– Руки мы как раз помыли. И за хозяев помолились. А еду‚ уж извините‚ нам нельзя.
В подполе сразу затихло: ни звука‚ ни шороха.
– Выйдите.
Молчат.
– Передохните от нас.
Упрямятся.
– Тогда мы уйдем‚ – пригрозил. – Прямо в ночь. К волкам в пасть.
– Ой‚ нет...
Дальше разговор через половицы.
– Тяжкий труд – делать добро?
– Ох‚ тяжкий...
– Ваше добро – наше зло. Привыкаем – требуем – покрикиваем.
– Чего уж‚ – вздохнул мужчина. – Не проверять же на входе. – И снова прочитал по складам или вынул из памяти: – 'Оказывай помощь достойному ее и оказывай ее недостойному. Если другой и недостоин твоей помощи‚ ты достоин оказывать ее'.
– Это наши мудрецы сказали‚ – похвастался Пинечке. – Это я слышал от реб Ицеле.
– Нет такого – ваши‚ – сурово ответил мужчина. – Мудрость – она общая.
И устыдил.
– Как вы просыпаетесь по утрам? – спросил еще Пинечке.
Сказали:
– В подполе нет утра‚ нет вечера.
– И песни нет на рассвете? Которая в душе?
– Песня есть всегда.
Застонал:
– Возьмите меня к себе! В подпол!.. Воду носить‚ печи топить‚ учиться творить добро!
Только и сказали:
– Мы подумаем.
И Пинечке заснул на полу‚ ухом к половице‚ счастливый и утешенный.
Жестко‚ но привычно.
8
Распахнулась крыша за ненадобностью‚ звезды проглянули над головой‚ высоты просветились до крайнего поднебесья‚ и там‚ в невозможном отдалении‚ закрывались и открывались оконца без числа и порядка‚ взглядывали оттуда смытые озабоченные лики‚ высматривали своих на земле‚ улыбались и печалились. В жизни дальнозорок‚ во снах близорук, Пинечке щурился в надежде‚ глазами обшаривал‚ и вот оно‚ его оконце‚ вот она – подперев щеку – Рейзеле-большеглазая‚ Рейзеле-кареокая‚ обитающая в тени Всевышнего. 'Жизнь моя! Чудо мое! Нет тоски горше нынешней. Пусть уже случится невозможное‚ пусть!' Высветила его ясным глазом‚ пыхнула на него алым цветом: 'Я найду тебя‚ милый‚ в будущих жизнях найду‚ в разных – хоть каких – обличиях'. – 'Как же я узнаю тебя? Как?!' – 'Знак подам‚ радость моя‚ наш с тобой знак. Жди и скажу непременно‚ когда ни есть и какому ни есть: 'Пинечке! Это же Пинечке!..' Руки потянула из оконца его Рейзеле‚ и поплыли они в переливчатом беспределе‚ безмятежно юные‚ в кувырканиях радости‚ содрогаясь и любя‚ не чувствуя веса лет‚ не отличая света от тьмы‚ встречи от расставания...
Ночью задул ветер.
Набежали тучи.
Зашлепали капли по крыше, литые‚ свинцовые‚ застучали настырными клювами‚ просыпались дробью‚ загрохотали‚ обрушились ливнем.
Степь очнулась от спячки‚ потянулась‚ поежилась пересохшей кожей‚ стала заглатывать воду жадным‚ ненасытным горлом. Давилась‚ захлебывалась‚ переполнялась до вздутия пузырей‚ и вот уже разбежались с уклонов быстрые потоки‚ переваливаясь через увалы‚ собираясь по балкам‚ захлестывая овраги‚ под беспощадные подстегивания ветра‚ жгучих молний‚ пушечной громовой пальбы.
Дом дрожал. Содрогался. Волны катились по ложбине‚ били в стены‚ как в корабль на мели‚ перекатывались через порог и заплескивались в окна. Они метались спросонья от стены к стене‚ а кругом бушевало необъятное море‚ ярые жгуты пластали небо‚ и где-то подкапливался беспощадный водяной вал. Разгонялся по спускам‚ набирал силу в ложбинах‚ матерел‚ вспучивался в оврагах‚ единым шлепком о стену сдернул дом с места и погнал в темноту‚ в ужас‚ в беспросветность.
– Пинечке... – шептал Шмуль в пугливом восторге. – Мы плывем... Вот мы уже и пираты‚ Пинечке!
Попискивали в подполе подмокшие хозяева. Вопили на крыше демоны-разрушители: 'Ях! Я-ях!'‚ засвистывали по-разбойничьи в два пальца. Пират Шмуль – лихим капитаном – глядел вдаль из чердачного окна и кричал во мрак‚ в перехлест ветра и полоскание молний:
– Всех победим! Откатаем без жалости! В пух расчешем!..
– Не надо...
– На-ааа-адо!
Против стихии не попрешь.
