подарит.
Мог ли он думать тогда, что пройдет всего немногим более часа... Их поздравят с удачной стрельбой, сообщат, что все снаряды «легли в копеечку» и ни один живой человек не успел покинуть горный кишлак. А затем тут же, на огневой, замполит проведет комсомольское собрание батареи и объявит всем благодарность, дав обещание представить к наградам, — и потом они двинутся дальше. Вытянувшись в колонну, машины войдут в ущелье и с раскатистым ревом проедут узкой горной дорогой над тем самым местом. Да-да, пройдет немногим более часа... И все они: голубоглазые, светловолосые парни — командиры расчетов, наводчики и водители, — все они повысовываются из открытых окон кабин, из-за пыльных брезентовых тентов... Доблестные артиллеристы-реактивщики, едва не герои!.. Все они увидят дело рук своих — и ужаснутся.
Много веков до них здесь жили люди. Таскали подолами землю на горные кручи, чтобы выращивать хлеб, поднимали на приземистые скалы желтые комья глины для постройки жилищ и, конечно, воду, чтобы выкупать детей и дать напиться скотине, — эти темные люди цеплялись за жизнь, как могли, и бесконечно восхваляли аллаха за его милости. Пришествие светловолосых, голубоглазых парней они восприняли наказанием за грехи свои и как призыв — искупить их. И тогда мужчины оставили мотыги с длинными рукоятями, отполированными за долгие годы тяжелой работы, и взяли в руки оружие — старинные нарезные ружья дедов и прадедов. Мужчины вознеслись хвалою аллаху и направились узкими тропами в горы.
Но любая злоба слепа и свирепа. И насильно пролитая кровь влечет за собою новую кровь, чаще — невинную. Ведь праведен разве что тот, кто вынужденно защищает свой дом и семью от врагов, но тот, кто потянулся к оружию не по велению души, а по чьему-то приказу или из корысти, — да будет тот проклят! Тому не будет покоя ни здесь, ни потом.
Склон был снесен. Огненная лавина искорежила и обуглила все, что теснилось на узком каменистом уступе. Вероятно, там были убогие дома и мазанные глиной лачуги, смотревшие на ущелье крохотными квадратами окон, и наверняка даже росли деревья. Но теперь все это было взрыто и выжжено, и сброшено остатками вниз — к бурлящему руслу горной реки. Семенов не знал, остались ли там люди. Зато он отчетливо видел другое: бурое пятно среди рыжих каменьев, вокруг которого были разбросаны во все стороны какие-то темные клочья, похожие на растерзанные туши животных; возможно, на рассвете там пасся табун лошадей, — теперь лишь парили в небе хищные птицы.
Какое-то время им еще владело то утреннее лихорадочное возбуждение, оно не прошло. Семенов покачивался перед пыльным щитком приборов и думал о том, как он будет рассказывать своим друзьям на гражданке об этой стрельбе, о том упоительном утреннем состоянии, какими словами... И когда он высунулся в окно и увидел на склоне следы уничтожения кишлака, то вдруг растерялся, не в силах что-либо уяснить для себя.
Нет, в нем поначалу даже вспыхнула гордость: ведь это он! Вот плоды той настоящей мужской работы, к которой он был не просто причастен, но и оказался в ряду первых.., Однако же как-то неожиданно гордость уступила место испугу, возник сам собою вопрос: «А что мне будет за это?..» Семенову вспомнилась его нелепая детская выходка с надписью на снаряде — и он совсем потерялся, ему стало вдруг тошно: «Зачем? Что я делаю?» Только потом он поймет, что его обманули, опять обманули. Что ему — именно ему, а не кому-то другому — не расплатиться за это во всю свою жизнь. Ом позволил изгадить, растоптать в себе самое дорогое, чем жил и о чем мечтал.
И даже больше того: спустя годы он почувствует себя конченым человеком. Будто с его согласия и у него на глазах изнасиловали любимую девушку. Именно таким мужчиной он познает себя. Да, Маринку его изнасиловали: и замполит, и комбат, и Скворец, и еще кто-то там, — в общем, все почти, кто командовал им, кто стоял над простым сержантом Советской Армии.
— Мои были ребята — резкими! — послышался из дальнего углубления сиплый голос Исы.
Сержант приподнялся. Начинало темнеть. Сбоку виднелись спина и кривые ножки Бабаева, который все лежал за бугром и наблюдал. С другой стороны, облокотившись на снятую каску и уложенную поверх нее плащ-палатку, развалился Расул, а прямо напротив него сидел Таракан, подобрав под себя по- восточному ноги.
— Они были ребята резкие! — со свирепым лицом Иса рассказывал о своих дедах и прадедах.
Когда он находился в обкурке, в нем иногда просыпались воинственность и независимость предков, — и теперь, сидя перед Расулом, Каракулиев многозначительно сообщил, что его прадед и дед были душманами. Басмачами, короче. Лицо Исы стало жестоким, он презрительно отвернулся.
— Тьфу! Они пливат хотел на границу, скакал от самого Файзабада в каракалпакский степь... Они тут был! — Таракан ткнул пальцев в бугор перед собой. — Караван был, оружие был, опиум был — много опиум был!..
— Опиум для народа, — вставил Расул, сладко и снисходительно улыбаясь.
— Не-е, они не курил анашу. Опиум не курил. — Таракан презрительным взглядом обвел сидящих. — Курит дехкан, грязный ублюдки... А дед мой не был ублюдки, мой дед не курил анашу.
Семенов приподнялся и сел; в голову лезла всякая всячина. Ему показалось вначале, что одутловатое небо давит на него своею темнотой. Но это было не так. Темнота исходила от низовьев лощины и подбиралась к вершине вдоль склонов, словно по стволу могучего дерева, раскидистая крона которого нависала над головою беспокойством и страхом — давила неотвратимым приближением ночи.
Стараясь стряхнуть с себя бред Таракана, сержант попытался подняться. Надо было встать и обойти окопы, надо было что-нибудь делать. Он уперся в песок ладонью, приподнялся — и тут же откинулся назад. Сладостная волна снова окатила его, распирая грудь и омывая прохладою внутренности. Всегдашняя пружина ослабилась в теле — руки и ноги обмякли, а слух почему-то занимал щебет птиц, лесные ранние трели... Семенову сделалось жутко, он понял, что теперь уже ни на что не способен.
Иса тем временем оставил в покое воинственных предков, принялся рассказывать о другом. Так же расплывчато и коряво; жестикулируя судорожно, шепелявя беззубым ртом... Семенов старался не слушать его и отвлечься, но тем лишь живее и ярче представлялись события, о которых с болезненным жаром говорил Таракан, все сильней и сильней распаляясь.
То была давняя очень история об одном восточном царе, братоубийце. Он был подвержен гордыне и непомерному сластолюбию. Красивый и стройный юноша... Но однажды явился к нему дух умерщвленного брата в образе человеческом и стал служить ревностно чревоугодию и плоти молодого царя. На царской кухне теперь готовились великолепные кушанья: сначала — из мелкой лесной дичи, потом поймали и закололи к обеду молодого оленя, ну и наконец подали царю на стол роскошный паштет из свиньи, облагороженный пряностями и щедро украшенный зеленью и плодами.
В те далекие времена люди питались одной лишь растительной пищей, но царю по вкусу пришлись новые кушанья. А последнее блюдо даже привело в восторг. Чтобы отблагодарить слугу, царь пожелал исполнить его любое желание.
И вот неистовый дух брата в образе человеческом, пользуясь доверчивостью молодого царя, приблизился к нему и поцеловал его дважды: в одно плечо и в другое. Поцеловал и затем вдруг исчез, а из плеч молодого царя, по обе стороны головы, извиваясь, выползли два холодных отростка, и раскрыли змеиные пасти, и зашипели... Тщетно царь силился извести мерзких тварей, осквернивших его прекрасное тело. Перепробовал всякие способы. Сулил несметные богатства тому мудрецу, кто сумеет избавить его от напасти. Однажды сам взял меч в руки, дабы отсечь от себя ненавистную нечисть. Но остановил царя один из мудрецов и сказал, что тогда он умрет, что гады эти произрастают из самого сердца.
Так и дожил до глубокой старости со змеями на плечах царь той богатой страны, откуда восходит солнце. И много причинил он вреда своему народу. Каждый месяц при полной луне к нему приводили двух самых красивых и стройных юношей, а на бойню гнали двух отборных баранов. Отсекали головы и тем и другим, чтобы, смешав мозги юношей и бедных животных, приготовить еду для царя. Потому как мудрец этот еще и сказал: «Корми их человечьими мозгами, и, может быть, они издохнут сами».
Вот такую историю рассказывал Таракан, восседая величественно на бугре и скрестив под собою тощие ноги. Он сидел спиною к востоку, и потому лицо его было освещено последним сумрачным светом уходящего солнца. Оно уже скрылось за каменными громадами — и лишь вытянутое лицо Таракана да пара
